Когда Мария встала, он сказал:

— Вообще-то жалко, что ты не рассердилась немного раньше. Прими мои поздравления: наконец-то тебе хоть раз удалось четко сформулировать свои мысли.

Юнас вышел в августовскую тьму, и ему стало не по себе — такая вокруг была бездонная чернота. Он постоял под дождем, ожидая, пока успокоится сердце, и двинулся к бане; теперь молнии были видны далеко на севере, бесшумные вспышки время от времени освещали небо, с каждым разом все слабее и слабее. Юнас сел за стол, чтобы написать письмо дочери. Он написал: «Дорогая Мария».

Разумеется, все можно объяснить и упростить, но он не находил нужных слов. А то, что требовалось объяснить, становилось все более неясным, пока не ускользнуло от него совсем.

18

Карин вернулась утренним автобусом, ей вырвали зуб мудрости, это было ужасно, и сейчас болела вся челюсть.

— Разве врач не дал тебе таблеток? — спросила Мария.

— Дал, но они не помогают. У меня от них только голова кружится.

— Тебе бы сейчас немножко коньяка, его надо подержать во рту.

— Да-да, но у нас нет коньяка. Помолчав, Мария сказала:

— Может быть, у папы? Ты бы спросила.

— А ты не можешь спросить?

— Не сегодня, — ответила Мария. — Пожалуйста, Карин, пойди сама.

— Хорошо, я пойду сама, если для тебя это так мучительно. Ты ведь знаешь, что он прекрасно знает, что мы знаем, но не дай бог показать это.

Челюсть ныла невыносимо, Карин вошла в каморку, не постучавшись, и сказала:

— Привет! У меня болят зубы. У тебя есть что-нибудь покрепче? — Юнас не ответил, и она нетерпеливо продолжала: — Какое-нибудь спиртное, не знаю, что ты там обычно пьешь. — Отчаянная боль придавала ей смелости.

Он вытащил из-под кровати чемодан, отпер его, плеснул в стакан виски и с восхищением смотрел, как дочь, отхлебнув напиток, держала его во рту, пока лицо ее не побагровело, после чего кинулась к двери и выплюнула. Она проделала эту операцию еще раз, набрав полный рот, и потом сказала:

— Никогда не любила виски, оно горькое. Как дым. Но вроде бы помогает. Как ты думаешь, попробовать еще раз?

— Конечно. Только не выплевывай. Видишь ли, виски действует по-разному. Оно еще и успокаивает, если его выпьешь. Я разбавлю его водой.

Карин сидела на кровати со стаканом в руке, взгляд ее скользил по комнате в поисках темы для разговора. Боль утихла. Наконец она произнесла:

— Ну ладно, за твое здоровье. Юнас стоял у окна, спиной к дочери.

— Карин, — сказал он. — Я хотел тебя спросить об одной вещи. Мы играли, когда ты была маленькой? Я имею в виду — вместе?

— Нет, — ответила Карин. — Ты хочешь сказать — с тобой? А что?

— А я давал вам с Марией деньги, когда вам хотелось играть?

— Конечно. Ты был очень щедр. — И добавила: — Тебя, наверное, совесть мучила.

Юнас повернулся и сказал:

— А твоя мама? Я ссорился с ней? Обижал ее?

— Папа, милый, да что это с тобой? Это что, своего рода интервью?

— Для меня это очень важно.

Карин допила то, что было в стакане, поставила его на столик и, пожав плечами, сказала:

— Нет, вы никогда не ссорились. Ты слишком ее презирал, чтобы ссориться.

— Я ее презирал?

— Да, но она об этом не догадывалась. Зачем нам сейчас говорить об этом? Ты ведь сам знаешь, как было дело.

— Нет, пока не знаю, не знаю наверняка. Еще только один вопрос: что случилось с покрывалом?

— Покрывалом?

— Ну да, с тем, кружевным, которое лежало в спальне.

— Подумать только, помнишь, — засмеялась Карин. — Это был настоящий спектакль. Не слишком веселый.

— А что я говорил? Что я ей сказал?

— Маме? Ты сказал, что она выставляет себя на посмешище, что никому нет дела до того, кем была ее бабушка, и так далее и тому подобное. Ну ладно, я, пожалуй, пойду прилягу. Виски-то, оказывается, не так уж и плохо, боль почти прошла. — В дверях она остановилась и сказала: — Завтра мы уезжаем в город, это на тот случай, если ты забыл.

После ухода Карин Юнас не колебался ни минуты: он уничтожит все, написанное им про Игрека, — и правду, и ложь. С охапкой бумаг он прошел в баню, сунул их в печку и поджег кусочком коры. Бумага тлела, не желая загораться, баня наполнилась едким дымом. Отчаявшись, он плеснул в печку воды и выгреб свои бумаги. Вернее всего их закопать. И надо срочно, немедленно поговорить с Марией. В ее отношении к жизни, во всем ее существе есть все-таки нечто родственное ему самому — возможно, своего рода нерешительность.

Это нужно будет сформулировать получше, потом.

Юнас отправился на каменное поле. Тяжелый сверток мокрой бумаги шлепнулся на самое дно ямы. Пусть там и лежит. Он начал сбрасывать в яму камни, они стукались друг об друга, отскакивали в сторону, выбивая при ударах каменную пыль со слабым запахом фосфора или, скорее, пистонов, которые так любят взрывать мальчишки, он сорвал с себя плащ и продолжал, стиснув зубы, носить и катать. Игрек больше не существовал и не имел теперь никакого значения.

Это не тебя я замуровываю.

Как здорово катать камни. Оказывается, я сильнее, чем думал. Как-то раз я взобрался на вершину горы, и там у самого края лежал огромный древний валун, я толкнул его руками и почувствовал, что камень шевельнулся, едва заметно… В тот раз я не решился. Но много времени спустя я вернулся на то место, меня распирала радость или гнев, не помню. И тогда, сразу…

— Папа, что ты делаешь? — спросила Мария, которая шла к колодцу за водой.

— Мария, — сказал он, — ты красива, как картинка из Библии, женщина у колодца и так далее… Она предлагает грешнику глоток прозрачной родниковой воды. Нет, нет, не уходи, я открою тебе одну тайну: твой отец катает камни. Подожди, я хочу поговорить с тобой о значении слов. Ты когда-нибудь задумывалась над тем, что значит «Вначале было слово»? Поставь ведра. Ты когда-нибудь задумывалась над тем, как необычайно важно и трудно найти слова, способные объяснить — до конца и правильно? Понимаешь, что я хочу сказать?

— Да, — ответила Мария, — кажется, понимаю. Юнас сказал:

— Я пытался написать тебе письмо.

— Правда?

— Но оно получилось не слишком длинное.

— Что ты написал?

— Только «Дорогая Мария».

— Папа, — сказала она, — если ты не выбросил это письмо, отдай его мне. Оно и не должно быть длиннее.

Она протянула ему ведра, и он наполнил их у колодца.

На следующее утро в домике все было готово к отъезду, все вещи на своих местах, шторы сняты, плита вычищена, комната выглядела совсем пустой.

— Хорошо, — сказала Карин, накрывая колодезную воду чистыми полотенцами. — У тех, кто приедет на наше место, всего неделя отпуска, они прибывают вечерним автобусом. И наверняка не знают, где искать колодец. Папа, у тебя все в порядке, ты ничего не забыл?

— Все в порядке, — ответил Юнас. — И я ничего не забываю.

Игрушечный дом

Александр был обойщиком старой школы. Он владел высоким мастерством, ему еще была присуща естественная гордость мастера своей работой. Он обсуждал ее только с теми заказчиками, у которых был вкус, которые чувствовали красоту и материала, и работы; всех остальных он отсылал к своим подручным — открыто высказывать свое презрение ему не хотелось.

Мастерская была старая и очень большая, она находилась в подвале, куда вела лестница прямо с тротуара. Работы всегда было много, сам Александр занимался резьбой по дереву и сложной обивкой, более простые заказы выполняли его подручные. Еще не перевелись люди, которым хотелось, чтобы орнамент на мебели был ручной работы, их было немного, но все-таки они были. А как придирчиво они выбирали обивку! Александр не торопил их. Он подолгу серьезно беседовал с ними, обсуждая детали того или другого стиля. Иногда он уходил из мастерской и посещал аукционы или лучшие антикварные магазины, и, куда бы он ни пришел, что-нибудь приобрести или просто молча осмотреть вещи, его всюду встречали как почетного гостя. Кое-что отправлялось к нему на квартиру; мало кто удостоился чести побывать в этом святилище. Квартира Александра находилась на тихой улице в южной части города. Вот уже двадцать лет Александр делил ее со своим лучшим другом Эриком, они оба с одинаковым уважением относились к красивым вещам, которые со временем скопились вокруг них благодаря заботам Александра.