— Право десять!

— Есть право десять, сэр!

— Курс 135.

— Есть курс 135, сэр!

«Салташ» повернул, готовясь пройти вдоль длинного фронта конвоя. Локкарт наблюдал за компасом, картушка которого двинулась влево, попытался высчитать диаметр циркуляции, но вскоре бросил эти расчеты: около 500 ярдов… В миле за кормой он едва мог различить лидера левой колонны конвоя. Он видел лишь серую кляксу, которая была чуть темнее полумрака сумерек, а также белый бурун от форштевня, иногда вспыхивающий в лунном свете. Между «Салташем» и этим кораблем фосфоресцирующая, взбудораженная винтами фрегата вода, кипя, растеклась и исчезла в темноте.

Через минуту показался лидер следующей колонны, потом еще корабль, и еще, и еще — целый строй длинных теней. Возвращаясь домой, конвой вот уже пятнадцатый день избегал встреч с немецкими подлодками.

– Справа по борту корабль, сэр! — доложил впередсмотрящий негромким голосом, так как знал, что корабль этот — «Хармер», идущий с ними параллельным курсом.

— Курс 135, сэр, — сообщил рулевой.

Снова на мостике стало тихо.

Форштевень фрегата рассекал воду. С подветренного борта проплывали таинственные тени кораблей авангарда конвоя. Фрегат совершал сейчас полагающийся по инструкции боевого охранения маневр. Мягко и неуклонно, как эти тени, бежали минуты тихой летней ночи,

Обернувшись, Локкарт заметил, что Эриксон поднялся на мостик и стоит в нескольких шагах позади него, привыкая к темноте. Он подождал, пока Эриксон оглядит небо, посмотрит на компас, отметит ближайший корабль, а потом в бинокль взглянет на «Хармер». Только после этого Локкарт обернулся и сказал:

— Доброе утро, сэр.

— Доброе, доброе, старпом, — хриплый голос, тысячу раз слышанная фраза была для Локкарта частью его вахты, так же как и плеск разбивающихся о форштевень волн. Эриксон подошел поближе к старпому, облокотился о поручни и стал всматриваться в полубак, на котором застыли фигуры семерых матросов орудийного расчета.

— Может быть, какао, сэр? Только что приготовили.

— Спасибо, — Эриксон принял чашку из рук вестового и осторожно отхлебнул напиток. — Сколько времени?

— Около половины пятого, сэр. Вы поспали?

— Немножко… Передавали без меня сигналы?

— Один. По расписанию смены шифров. И еще «Петал» выходил на радиосвязь. У одного иэ кораблей был замечен кормовой огонь, — Локкарт скорее почувствовал, чем увидел, как Эриксон весь превратился во внимание.

— Когда это произошло? — резко спросил командир.

— Сразу после того, как я заступил на вахту, сэр. «Петал» прикрикнул на нарушителя, и тот огонь погасил.

— Почему не сообщили об этом мне?

— Все решилось само собой, сэр. Я не хотел тревожить вас по пустякам, — нахмурился Локкарт.

— Вы же знаете мои требования.

— Прошу прощения, сэр.

Если бы на месте Локкарта был кто-нибудь другой, Эриксон давно уже разбушевался бы — старпому это известно. Да и теперь командир был крайне близок к гневу.

— Буквально обо всем, — отчеканил Эриксон, — буквально обо всем, что бы ни случилось с любым кораблем охранения или конвоя, должно быть немедленно доложено мне. Вы прекрасно знаете это.

— Так точно, сэр, — четко и сухо ответил Локкарт и подождал немного. Он знал, что Эриксон отходчив.

— Если что-нибудь случится, буду отвечать я, — сказал командир корабля.

— Так точно, сэр.

— И я надеюсь, что вы, старпом, покажете остальным хороший пример.

— Так точно, сэр.

Теперь командир успокоится. Он видит, что старпом осознал свою промашку и искренне сожалеет о ней.

Эриксон поставил чашку на столик, выпрямился и, глядя вперед, в сторону горизонта, сказал:

— Да, теперь начнется совсем другая война.

— Что вы имеете в виду, сэр? — улыбнулся Локкарт. Эриксон сделал неопределенный жест, как человек, старающийся объяснить что-то для него самого туманное.

— Теперь война потеряла то личное, что было естественным в самом ее начале, — медленно произнес он. — Тогда для всего находились чувства. Для поблажек, для шуток, для человеческого отношения к людям, для мыслей о том, как им живется, счастливы ли они и… и нравлюсь ли я им, например, — Эриксон вздохнул. — Теперь не так. Война перестала быть делом людей. Это уже дело оружия. Для гуманизма не осталось места. И мы сами стали машинами, военными машинами.

— И я так думаю, сэр.

— Раньше наше дело было чем-то вроде семейного занятия. Все знали друг друга по именам, конец недели — отдых, особенно если жена могла приехать… Люди еще могли себе позволить

быть людьми. Они даже обижались, если им чего-нибудь не позволяли. Вспомните «Компас роуз». Веселая у нас была кают-компания, не так ли? Все было по-дружески, по-человечески. Теперь этому пришел конец. Пришел одновременно с концом «Компас роуз».

— Лево десять, — скомандовал Локкарт.

— Есть лево десять! — откликнулся рулевой.

— Курс 65.

— Есть курс 65, сэр!

Эриксон подождал, пока «Салташ» выйдет по большой дуге на новый курс.

— Я не утверждаю, что «Компас роуз» был плохим кораблем или что мы плохо воевали для того периода войны. Просто хочу подчеркнуть, что теперь это устарело. Война вытеснила все. Теперь уже невозможно делать поблажки, прощать ошибки. Цена за такое добродушие может оказаться слишком высокой.

— Так точно, сэр.

— Такой уж стала война, — задумчиво продолжал Эриксон. — Теперь все слишком серьезно, — Он задумался на секунду. — Помню, как мы потопили подлодку и ко мне в каюту привели немецкого командира. Он мне нагрубил, оскорбил меня даже. Я тогда подумал, что, если он меня еще немного разозлит, я пристрелю его, — он вновь глубоко вздохнул. — Если бы такое произошло теперь, я бы и колебаться не стал. Я бы пришил его сразу и тут же выбросил бы за борт. И не только его, но и всех, кто вздумал бы мне противиться.

— Так точно, сэр.

— Я знаю, не за это мы сражаемся. Но нам нужно победить, а уж потом заниматься вопросами морали. Когда все кончится, я буду мил и приятен со всеми, будь то кто из матросов, немецкий капитан или… — Локкарт почувствовал, что Эриксон улыбается, — или вы, старпом…

— Постараюсь запомнить это, сэр.

— Полагаю, что вы, старпом, думаете, будто это все ерунда и войне никогда не удастся вас ожесточить?

— Так точно, сэр.

— Но ведь вы и сами, кажется, полностью посвятили себя ей? Не так ли? Недопустимы ошибки и милосердие, нет места любви и нежности. Разве вы так не считаете?

— Да, пожалуй… Трудно, не правда ли?

«Салташ» разрезал форштевнем воду, шел вперед, а за ним по темному морю медленно полз конвой. Впереди, на далеком восточном горизонте, небо уже светлело. На целую ночь пути стал ближе родной дом. «Снова Клайд, — подумал Локкарт. — Снова стоянка, снова отдых. Джули Хэллэм».

— Джули Хэллем, — в шутливо-официальном тоне начал Локкарт, — а я-то думал, что вы самая дисциплинированная военнослужащая в составе британского ВМФ.

— Так оно и есть, — ответила Джули.

— А ваши босые ноги? Что может быть большим нарушением устава? Джули посмотрела за борт ялика, на свои босые ноги, от которых поднимались журчащие бурунчики воды,

— И какой же пункт устава я нарушаю? — томно спросила Джули.

Локкарт неопределенно махнул рукой, выпустив румпель. Суденышко вильнуло в сторону. Ему пришлось возвратить ялик на прежний курс.

— Ну, вообще порядок и дисциплину. А в уставе нигде не говорится, что можно болтать ногами за бортом, когда вы находитесь на судне. Да еще под моим командованием.

— Вы мне нравитесь, — заметила девушка, — когда болтаете эту чепуху… Сейчас я стараюсь забыть о войне, хотя бы на эти пять часов. Я в увольнении. А то, что я болтаю за бортом ногами, даже Нельсон бы одобрил.

— Нельсон? Едва ли.

Ялик с мачтой и парусом под легким бризом нес их в самый дальний уголок бухты Золи-Лох. Сентябрьский день не мог быть прекраснее. Как это иногда случается в холодных северных краях, нежаркое осеннее солнце с весенним пылом заливало землю лучами.