И Симон предал учителя, он сказал:

— Да.

Ему показалось, что Онисим улыбнулся — в черных провалах глаз блеснул огонь.

— Сам учитель Петр послал меня к тебе,— сказал он.— Он хочет говорить с тобой о Никии, одном из учеников Павла.

Симон вздрогнул, хотя вполне ожидал, что разговор не минет Никия.

— Что хочет от меня учитель Петр? — Симон сам удивился той твердости, с которой он это произнес.

Снова глаза Онисима блеснули:

— Если наши сведения верны, этот Никий находится сейчас у императора Нерона. Это так, скажи мне?

Симон не ответил, и Онисим в этот раз не стал настаивать. Он сказал:

— Ты знаешь, сколько злодеяний совершил в отношении наших братьев Нерон, и ты должен понимать, сколько он еще совершит. Со времени Ирода Великого народ не знал такого чудовища. Или ты думаешь иначе?

— Что хочет от меня учитель Петр? — снова спросил он вместо ответа.

Онисим недовольно помолчал, потом сказал, понизив голос:

— Никий должен убить Нерона, и ты передашь ему

это.

— Так хочешь ты? — Симон почувствовал, что страх перед гостем проходит.

— Так хочет учитель Петр,— хрипло выговорил Онисим.— Так хочет учитель Иаков. Так хочет Бог.

«Это ты думаешь, что так хочет Бог»,— хотелось сказать Симону, но он промолчал.

— Ты понял мои слова? — спросил Онисим, и в голосе его была теперь нескрываемая угроза.

— Я понял тебя,— кивнул Симон, улыбнувшись одними губами (при неярком свете в комнате гость вряд ли мог это заметить).

— Значит, ты сделаешь то, что хочет учитель Петр и учитель Иаков? — Гость спрашивал с какою-то особенной строгостью и, подавшись вперед, внимательно посмотрел в лицо Симона,

— Я не знаю,— ответил Симон, в этот раз прямо глядя в глаза гостю.— Я не могу увидеть Никия.

— Что значит, не можешь?

— Это значит, что меня не пускают во дворец, а он живет там.

— Но он не может находиться там все время, когда-то же он должен выходить.

— Я не знаю, когда он выходит,— чуть раздраженно проговорил Симон,— преторианская стража не докладывает мне об этом. И если даже я смогу его увидеть, то только издалека. Или ты полагаешь, я прокричу Никию, что он должен убить императора? Ты, наверное, не жил в Риме и не понимаешь...

— Я все понял,— резко перебил его Онисим,— ты отказываешься сделать то, что приказывает тебе учитель Петр.

— Я не отказываюсь, я не могу.

— Я тебе не верю, ты лжешь!

— Ты можешь не верить мне, но это правда,— в тон Онисиму жестко выговорил Симон.

Онисим вздохнул и встал.

— Берегись, Симон из Эдессы,— сказал он, подойдя к двери и глядя на Симона сверху вниз,— ты знаешь, как мы поступаем с отступниками.

— Ты угрожаешь мне? — Симон встал.

— Я даю тебе время одуматься,— сказал Онисим чуть дрогнувшим от злобы голосом, и Симону показалось, ;что тот может его ударить.— Если этого не произойдет — берегись! Мы покараем и тебя, и Никия вместе с проклятым Нероном. Тот, кто не хочет убить чудовище, служит ему. Знай, каждую минуту я буду следить за тобой, следить и ждать. Не испытывай моего терпения и не губи свою душу.

— Я не верю, что учитель Петр послал тебя! — воскликнул Симон, отступая на шаг.— Учитель Петр милосерден, а ты...

— Все сказано! — перебил его Онисим и, более ничего не добавив, вышел в дверь.

Когда шаги гостя затихли в ночи. Симон опустился на пол и долго сидел так, настороженно вглядываясь в темный угол комнаты. Ему все время казалось, что кто-то наблюдает за ним оттуда.

Глава вторая

Прошло не так много времени с того дня, как Никий впервые вошел во дворец и остался здесь, но ему казалось, что он живет тут давным-давно. Он сделался своим человеком у Нерона, словно знал императора с самого детства, словно был не безвестным провинциалом, волею случая попавшим в Рим, а родственником Нерона и даже его братом. Кровным братом, а не таким, какими считали себя все в христианской общине Александрии, а потом Фарсала.

Об общине он вспоминал редко и гнал прочь такие воспоминания, а по прежней жизни не тосковал совсем. Он даже не мог теперь сказать, любит ли он учителя Павла так же, как любил его прежде. Иногда он думал, что любит, а иногда... Та, прежняя жизнь теперь казалась ему скучной, лишенной той энергии, какую он постоянно ощущал здесь, при дворе Нерона. Да, он видел много гадостей, тут распутство и излишества считались нормой, но все это не возмущало его так, как возмущало прежде, когда он лишь слышал об этом, но не видел сам. Никогда он не думал, что к этому можно привыкнуть, но привык очень быстро.

То, что сообщил ему Симон во время их последней встречи, было воспринято Никием как знак. Павел все умел предугадывать заранее, и это он предугадал тоже. Сам Нерон нравился Никию в той же мере, в какой не нравилось все его окружение. Все эти чванливые патриции, заискивающие перед императором, казались ему жалкими. Порой он говорил себе, удивляясь: «И это римский патриций? И это римский всадник?» Они отличались от актеров и вольноотпущенников, во множестве живущих при дворе, только тем, что в отсутствие Нерона напускали на себя высокомерие и смотрели на окружающих свысока. Но лишь только Нерон оказывался рядом, все их высокомерие исчезало, и они готовы были исполнять все прихоти императора, а в этом смысле император был большой искусник.

Даже самые близкие к Нерону люди — такие, как командир преторианцев Афраний Бурр и Анней Сенека, который еще так недавно казался Никию едва ли не лучшим из живущих,— даже они вызывали в нем презрительную усмешку. По крайней мере, Нерон вертел ими как хотел. И этим он нравился Никию больше всего. В них не было жизни, а в нем она была.

Порой Никию казалось, что все те поступки и деяния, которые принято называть мерзкими, Нерон совершал не вследствие своего дурного нрава, а лишь ради того, чтобы посмотреть, что еще смогут вытерпеть эти надутые сенаторы. Казалось, они могли вытерпеть все и унижения принимали с радостью. Никию было непонятно, чем же еще силен Рим, если такие стоят на высших ступенях государственной лестницы. Отсюда, из дворца, Рим не представлялся великим, он представлялся жалким. Может быть, все дело в том, что живущие за стенами дворца люди, то есть народ, не знают, что стены скрывают жалких шутов и фигляров? Кажется, это понимали только Нерон и он, Никий.

Нерон полюбил Никия. Он часто спрашивал, когда они оставались одни:

— Скажи, мой Никий, ты по-прежнему любишь меня?

— Да, я люблю тебя,— с неизменной простотой, словно подтверждая самое естественное и обычное и даже несколько удивляясь вопросу, отвечал Никий.

Тогда Нерон говорил, улыбаясь одними губами и с прищуром глядя на Никия:

— Люби меня, Никий, мне это очень приятно.

Все другие пребывавшие во дворце по десять раз на день говорили, как любят императора, но Никий никогда не слышал, чтобы тот отвечал, что ему это очень приятно; он не улыбался им так, как улыбался ему. Может быть, лесть и нравилась Нерону, но он не очень обращал на нее внимание. По крайней мере, он многих заставлял делать то, к чему никогда не принуждал Никия. Если ему хотелось, чтобы Никий много пил, он обращался к нему так:

— Не желает ли мой Никий напиться сегодня как свинья? Ответь мне честно, ты же знаешь, я ни за что не стану заставлять тебя, если ты не хочешь.

Другие смотрели на Никия с завистью, и он соглашался. Он не хотел обижать Нерона и соглашался всегда. Но при этом знал, что имеет возможность отказаться. Об этой возможности, об этой великой привилегии отказаться исполнить желание императора Нерон ведь говорил при всех, и у Никия не было причины ему не верить. Если ты можешь чем-то пользоваться свободно, то незачем торопиться.

Вообще быть другом Нерона оказалось очень весело, такого веселья Никий не испытывал никогда. Отец воспитывал его в строгости, в общине проповедовался аскетизм и к веселью, даже самому невинному, относились с подозрением и неприязнью. Нерон же любил говорить: