Поймав зверька и походя свернув ему шею, она двинулась назад. Там, глядя, как кормится надежда многих поколений Арахнид, она вдруг приняла решение.

Через десять дней, когда ребенок окреп достаточно для дальнего пути, тварь двинулась к Урочищу.

Несколько раз путь преграждали настоящие пауки, но вдруг расступались, и лишь стальной обруч боли стискивал голову самки — восьмилапые все же чувствовали в ней нечто от двуногого.

Она шла по землям, куда ее сородичи, даже самые насекомоподобные, забредать остерегались. Секта ждала поколения, которое будет соответствовать той силе, которая правит Урочищем. И ждала не один век. Отцы-Основатели и Великие Матери Арахнид еще на далеком севере пытались напрямую выйти на источники планетарной мощи, которая сживала со света двуногих и давала возможность насекомым завоевывать мир. Но они быстро убедились, что источники этой мощи охраняются, а сама она отвергает самовольных почитателей. И тогда была принята стратегия на постепенное изменение. Благо, что сами люди бежали от источников Большой Силы на юг. Секта пришла вместе с ними в Долину и обнаружила именно то, о чем мечтали ее создатели: слабый, еле различимый источник силы, не такой зрелый и сильный, как Великая Дельта. И принялись за свою программу трансформации.

На момент, когда долгая борьба Распознающих и Арахнид закончилась истреблением лагеря, процесс еще был весьма и весьма далек от завершения. Именно потому, что очередной великий Этап привел Арахнид к состоянию подвешенному, где-то между человекообразностью и насекомопобностью, секта и оказалась уязвимой. Не было особей, которые могли спокойно выживать среди гигантских насекомых, жить прямо в Урочище. И в то же время, почти исчезли или были уничтожены те, кто мог продолжать жить среди людей Долины, не навлекая на себя подозрений.

И тем не менее, самка сейчас спокойно шла по Урочищу, неся свое дитя. Только тут она почувствовала, как прекрасен мир без двуногих. Ничего не давило, не заставляло чувствовать вечного омерзения от существования. Вокруг был клочок настоящего мира, который уже поглотил все остальные земли континента к северу от Долины. И где-то в сердцевине чащи лежал локальный, изолированный источник силы, на которую молились Арахниды.

Самка доплелась до гигантского холма на берегу реки и вдруг почувствовала, что ей немедленно следует заползти в открывшийся мутнеющему взору проход. Что она и проделывала, волоча за собой изрядно подросшего детеныша.

Там, под землей, она испытала ни с чем не сравнимое чувство растворения себя в Силе. Она разливалась вокруг твари безбрежным океаном, ее буквально можно было трогать губами, ощупывать тугие волны ладонями.

То, что было некогда Навной, без остатка сгорело в этой Силе, а вместе с ним растворилась и самка-Арахнида, самка-королева. Здесь не надо было охотиться — он и ее сын питались чистой энергией жизни, сочившейся отовсюду. Не надо было и ежесекундно бояться за свою безопасность. Ненавистные двуногие были далеко, и путь им к сердцу Урочища был заказан. А гигантские насекомые также не забегали и не заползали в узкие земляные ходы внутри холма.

Так и жила самка, понимая, что доставшаяся ей участь была бы верхом мечтания Отцов-Основателей секты. Ведь им не удалось даже чуть-чуть прикоснуться к Силе.

Ребенок подрастал, а его мать постепенно таяла, совершенно не замечая, что плоть рассыпается и дряхлеет с угрожающей скоростью. Но ей этот грубо-материальный момент был нипочем. Она грелась в лучах у алтаря своего бога и не обращала ни малейшего внимания на то, что сгорала, как мотылек в пламени свечи.

Последним осмысленным деянием ее было обучение сына тем техническим элементам предыдущих Великих Этапов, которые она помнила. Тварь лишь успела удивиться, как быстро и легко осваивает детеныш науку, которая была не по плечу многим взрослым членам секты. То ли он действительно был первым из следующего цикла, отличающийся от нее и ей подобных, как бабочка от куколки, то ли средоточие силы способствовало обучению.

Вскоре детеныш впервые выполз на свет из узкой земляной норы, щурясь на свет. Когда он, изумленный, вернулся назад, на месте его матери осталась лишь кучка пепла.

Скотий вор по имени Грым являлся существом в своем роде уникальным. Родился он в зажиточном роде на самой северной оконечности Долины, где заселенная людьми область граничила с выжженной степью, переходящей в пустыни. Мать погибла при родах, что частенько случалось, когда рождались мальчики. Ее он не помнил совсем. Отцом был один из тех отчаянных следопытов, кто умудрялся далеко проникать вглубь запретных земель, скитаясь по приказу старост аккурат в тех самых местах, где белели кости предков людей Долины, совершивших Переход. Мальчик, что было особой редкостью и считалось для семьи неслыханной удачей, унаследовал от отца силу и неутомимость. Он легко переносил любые лишения, зной и жару, мог не моргая смотреть на солнце, а потом различить в густой зелени подлеска притаившегося кролика.

Мальчик, по мнению досужих соседей, родился явно Порченым. Коротколапый крепыш почти не смеялся, мгновенно убегал, если с ним пытались заговорить взрослые. Очень рано на лице его появилась растительность, и он уже годам к десяти яростно скреб густую щетину обсидиановым лезвием. Когда ему исполнилось двенадцать, угрюмого паренька, который не играл со сверстниками, а только дрался с ними, отвечая тумаками на насмешки, приволокли на Совет Старост. Бывалые Распознающие долго изучали его, привязав к деревянному столбу. На его глазах допрашивали двух пойманных членов секты. Допрашивали настоящие умельцы, желавшие не столько выяснить или опровергнуть принадлежность Грыма и его родителей к выродкам, сколько блеснуть своими познаниями в анатомии. Так Грым своими глазами убедился, что двуногие могут быть чрезвычайно жестокими и изобретательными в деле причинения боли.

Не добившись толка ни от него, ни от истерзанных сектантов, старосты вспомнили вдруг о немалых заслугах его отца, и мальчика отпустили. Но урок, преподанный ему в тот день, Грым запомнил навсегда. Он сделался еще более угрюмым и замкнутым, дружбы не водил ни с кем и любил скитаться в северных пределах, подражая отцу. Если нормальный человек предпочитал, работая в поле или в мастерской, выменивать плоды своего труда на ярмарке, то Грыму легче было охотиться. Поход на ярмарку, где каждый встречный-поперечный тыкал в него пальцем, был гораздо более мучительной процедурой, чем ожидание в засаде, или осмотр расставленных силков.

В день, когда над ним должны были провести обряд совершеннолетия, чего, разумеется, никто делать и не думал, Грым попался двум взрослым охотникам. Придравшись к тому, что он расставлял силки в присмотренных ими местах, они жестоко избили его. Грым еле доплелся до пустого дома, (отец, как всегда, был где-то на севере), и долго зализывал синяки, ушибы и вывихи. Оправившись, он подстерег одного из своих обидчиков и как бы невзначай, столкнул в овраг.

Охотник сломал себе лодыжку и провалялся в чахлом северном лесу всю ночь, проклиная дерзкого выродка. Наутро его растерзанный хищниками труп обнаружили возвращающиеся из похода следопыты. Доказать ничего было нельзя, но второй охотник, поколотивший Грыма, стал носить с собой в степь, кроме зверовых, боевые стрелы. Подросток стал охотиться еще дальше от людей, уже не на окраине, а в самой пустыне.

Дичи там попадалось немного, кроме того, здесь водились отвратительные Порченые насекомые, пришедшие на охоту с того края, что некогда покинули люди. Но Грыму главное было поменьше встречаться с двуногими.

Он построил себе шалаш и встречал там возвращающихся с дальних рейдов следопытов. Эти суровые спокойные люди, оберегавшие Долину от все пребывающих на севере гигантских насекомых, относились к нему спокойно. Ни один не отказывался делить с ним хлеб, они как должное приняли тот факт, что в уютном шалаше на границе пустыни и Долины теперь можно было передохнуть, а иной раз и подкрепить силы.