Удовлетворенный тем, что сделал все возможное, тем, что все было бы только хуже, останься он дома, и тем, что он бы только сильнее увяз, Хокинс поднялся на ноги. Проверив, заряжен ли пистолет, он направился к дверям.
«Еще одна бессонная ночь», — подумала Никки МакКинни, взглянув на часы в своей мастерской. Полночь давно минула. Ночью ей всегда лучше работалось. Снова сосредоточившись на картине, она отошла на шаг назад. Холст был большой — восемь на шесть футов.
Она позволила взгляду блуждать по картине, которую создала, тихо дыша, чувствуя, как сознание погружается в эмоции, заключенные в ней, перемещаясь от одного цветового оттенка к другому, от неровных красочных мазков к еще более удивительной фотографии под ними.
В конце концов, как и всегда, она поняла, что делать дальше. Взяв кусок картона, она опустила его кончик в лоток с голубой краской, потом поднесла его к полотну и начала прорисовывать широкие влажные полосы по боку подвергаемого пыткам ангела.
Во рту его был кляп, он был связан, он мучился, но был прекрасен — вероятно, самый прекрасный из всех мужчин, которых она видела. Судя по звукам, он спал в углу ее мастерской, вытянувшись на груде одеял в обрезанных джинсах и футболке.
Все стены ее мастерской были увешаны фотографиями и картинами, изображавшими его, по большей части как ангела, но иногда и как демона, а порой как обыкновенного мужчину. Но ей он больше всего нравился в обличье ангела. Все модели больше нравились ей в обличье ангелов. Впрочем, Трэвис Джеймс был ее любимчиком все пять лет: с тех самых пор, как она начала рисовать его обнаженным. Ей тогда было шестнадцать, ему — восемнадцать.
Он был совершенством: светлые волосы спускались до плеч, тело обладало гибкой мускулатурой альпиниста и сочилось молодостью — мужчина, каким его задумал Бог, одновременно сексуальный и невинный, с лицом, созданным для соблазнения, и улыбкой, стоящей грехопадения.
Хотя на этой картине он не улыбался. Она провела его ради этого через настоящий ад.
Закончив с голубым цветом, она выбросила картонку в мусорное ведро, полное похожих использованных кусков. Потом взяла еще один, опустила его в лоток с белой краской и нарисовала одну длинную изгибающуюся линию по диагонали полотна, начиная с порванного крыла через правое плечо ангела вниз по его телу к бездне, разверзнувшейся у его ног — и совершенно внезапно поняла, что в этот момент картина была закончена.
Фанфары не прозвучали. Просто все было готово. В одно мгновение, лежавшее между одним вздохом и другим, двухмесячная работа подошла к концу — к счастью, как раз ко времени открытия галереи «Тусси» завтра вечером, менее чем через двадцать четыре часа.
Она должна была закончить эту картину еще несколько недель назад. Она всегда знала, что эта картина станет центром всей выставки, полотно, за которое зацепятся острые глаза критиков, полотно, которое, при наилучшем стечении обстоятельств, обеспечит ей триумф и славу, или, по меньшей мере, выставки в Лос-Анджелесе и Нью-Йорке.
Но жизнь, любовь и сердечная боль расстроили ее планы одной жаркой июньской ночью, и ей потребовалось очень много времени, чтобы встать на ноги — с художественной точки зрения. Эмоционально она так и не пришла в себя.
Хаос — вот, что случилось с ней той ночью, Кид Хаос, и она едва начала пробираться через руины, которые он оставил после своего ухода. Это было просто смехотворно. Он вошел в ее жизнь незнакомцем, а восемь часов спустя ушел любовником. Только это должно было возбудить порыв самоанализа, но все остальное было намного хуже. Она не просто разделила постель с мужчиной, она влюбилась в него.
А он бросил ее. Взял и бросил. Ушел, даже не попрощавшись. Ее — непобедимую Никки МакКинни, которая была самой старой из ныне живущих девственниц Боулдера, штат Колорадо, пока Питер «Кид Хаос» Кронополус едва не убился вместе с ней, а потом перевернул землю с ног на голову и украл ее сердце.
— Проклятье, — едва слышно пробормотала она. Ну вот, опять она о нем думает — вредная привычка, которую она никак не может побороть. Каждая ее мысль обращалась к нему, а ведь она и понятия не имела, где он, чем он занимается и что заставило его уйти от нее. Единственная связь с ним существовала только благодаря ее новому зятю, Куину Йонгеру, который ссылался на какой-то чертов пакт о неразглашении, связанный с местом, где они оба работали. Даже ее сестра, Реган, не особо помогла, рассказав, что ОПО — суперзасекреченая часть какой-то государственной организации. Куин лишь обещал, что скажет ей, если с Кидом что-то случится, но Никки могла думать только о вещах, звучавших куда более угрожающе. Меньше всего она хотела бы узнать, что Кид ранен… или убит.
Это было безумием. Она сошла с ума. Сьюзи Тусси предложила ей самую грандиозную возможность за всю ее жизнь, а продав галерею Кате Деккер, подняла эту возможность на новый высочайший уровень, а она почти упустила ее.
Катя Деккер. Бедствующие художники шептали ее имя как заклинание. Она была выдающейся женщиной, занявшей за последние несколько лет высокие позиции на арт-сцене Калифорнии, и, делая свою карьеру, она превратила нескольких никому не известных лос-анджелесских художников в восходящих звезд.
Никки хотела стать ее первым колорадским успехом. Она хотела, чтобы все увидели ее работы, чтобы все прожили жизнь этих полотен. Для нее картина, не представшая перед публикой, была выполнена лишь наполовину — стерильна. Чтобы принести плоды, полотно должно получить эмоциональный отклик зрителя — в этом была вся суть творчества, весь смысл сводился к созданной связи, связи не только с картиной, но и с другими людьми посредством картины.
Ей особенно хотелось создать такую связь через это полотно — «Пафос VII», но она почти позволила возможности ускользнуть, лелея сердечную боль и стыд. Двадцать один год девственности, и она выкидывает ее прочь за одну ночь. Как это ее характеризует?
Не особо хорошо, это она понимала, но было еще кое-что похуже — тоска. Она хотела Кида, его прикосновений, звука его голоса. Хотела с такой силой, какую не считала возможной. Она с невыносимой жаждой стремилась к этому незнакомцу, стремилась все время. Она хотела поцеловать его, хотела вдохнуть его запах, хотела быть с ним и справлялась с этими желаниями своим собственным извращенным способом — что почти разрушило будущее шоу.
Неохотно, но понимая неизбежность этого, она посмотрела на дальнюю стену своей мастерской — стену Хаоса, Кида Хаоса. Она фотографировала его той ночью, во время съемок Трэвиса для «Пафоса VII». Он не подозревал о том, что она это делала, поэтому все снимки были совершенно искренними. Она ловила его в процессе работы: с настроенным светом, громыхающей музыкой, рядом жужжащих и щелкающих камер и Трэвисом, умирающим над пропастью, которую она создала — и поймала его как раз в тот момент, когда он смотрел прямо на нее через объектив ее Никона.
Снимок ошеломлял — особенно растянутый на холсте в четыре на шесть футов и доведенный до совершенства талантом, заложенным в кончиках ее пальцев. Дюжина разрисованных фотографий висела на стене, была расставлена по студии, вместе с другими увеличенными снимками, которые она успела сделать в ту ночь. Все они подходили для шоу, но она решила не выставлять их. Пока нет. Сейчас он принадлежал ей. Пусть только на полотне и бумаге.
Подойдя к стене, она провела пальцами по его лицу, по ястребиным бровям, гладким линиям скул над едва заметной, выступившей по всей длине челюсти, щетиной, по изгибу его губ. Его взгляд был острым, напряженным, пронизывающим своей интенсивностью, боевая готовность в нем остротой напоминала лезвие бритвы. Каждая клеточка его существа была наготове.
Для чего? Этот вопрос она тогда постоянно задавала себе. Час спустя, мчась по горному ущелью под градом пуль, она получила слишком красочный ответ. Он был готов ко всему, абсолютно ко всему — если это требовалось, чтобы спасти ее жизнь.
Он был воином, притащившим сумку со смертоносным оружием в район Хилл в Боулдере и изменившим ее жизнь навсегда. На какой-то короткий промежуток времени, она решила, что он принадлежит ей. Пробуждение в одиночестве исцелило ее от иллюзий. Не услышав от него ни слова в течение долгих семи недель, она уверилась в своих убеждениях: она была лишь свиданием на одну ночь.