Усатая старуха, приоткрыв дверной глазок и расспросив Мегрэ с пристрастием, впустила его в квартиру, где приятно пахло свежим кофе.

— Пойду узнаю, сможет ли вас принять господин судья…

Весь дом занимал судья в отставке, живший на ренту. Жил он один, если не считать служанки. В комнате, выходившей окнами на улицу — должно быть, гостиной, — послышалось шушуканье, потом старуха вернулась и сердито бросила:

— Входите… да ноги вытирайте, пожалуйста, вы ведь не в конюшне.

Нет, это не была гостиная, а довольно большая комната, смахивающая и на спальню, и на рабочий кабинет, и на библиотеку, и, пожалуй, на сарай, потому что здесь были свалены в кучу самые неожиданные предметы.

— Вы пришли за трупом? — с издевкой спросил кто-то, и комиссар даже отпрянул.

Голос доносился со стороны камина — около него, в глубоком кресле, сидел высохший старик. Ноги его были закутаны пледом.

— Снимайте пальто. Я очень люблю тепло, а вы здесь долго не вытерпите.

И в самом деле: старик держал каминные щипцы, которыми он орудовал, умудряясь извлекать из поленьев яркое пламя.

— А я-то думал, что с моих времен полиция усовершенствовалась и научилась остерегаться свидетельских показаний детей. Дети и девушки — вот самые опасные свидетели, и когда я был судьей…

Он был одет в теплый халат, и, хоть в комнате было жарко, шея его была обмотана широким шарфом.

— Итак, напротив моего дома, говорят, совершилось преступление. Не правда ли?.. А вы, если не ошибаюсь, знаменитый комиссар Мегрэ, которого послали в наш город для реорганизации оперативной группы? — проскрипел старикашка.

Весь он был какой-то озлобленный, неприятный, полный едкой иронии и вдобавок вел себя крайне вызывающе.

— Итак, милейший комиссар, вы обвиняете меня в заговоре с убийцей, и я с глубочайшим сожалением сообщаю вам, как я вчера уже сказал вашему молодому инспектору, что вы на ложном пути. Вам, конечно, известно, что старики спят мало, что есть даже люди, которые всю жизнь очень мало спят… Так было с Эразмом18 и с господином, известным под именем Вольтер19.

И он с явным удовольствием посмотрел на полки, забитые книгами и поднимавшиеся до самого потолка.

— Так было со многими, да, впрочем, откуда вам знать… Короче говоря, в течение последних пятнадцати лет я сплю ночью не больше трех часов и вот уже десять лет с лишним, как ноги отказались служить мне… Впрочем, мне и ходить-то некуда. День и ночь торчу я в этой комнате, окна которой, как вы можете убедиться, выходят прямо на улицу. С четырех часов утра я уже сижу в кресле, с ясной головой, поверьте мне. Я мог бы даже показать вам книгу, которую я вчера утром штудировал… Впрочем, речь в ней шла о греческом философе, а это, полагаю, вас мало интересует. И если бы событие, вроде того, о котором рассказывает вам мальчишка, наделенный весьма живым воображением, произошло под моим окном, уверяю вас, я бы это заметил… Ноги у меня, как я уже говорил, не те, что прежде… Но на слух я пока не жалуюсь… Наконец, я от природы довольно любопытен и интересуюсь всем, что творится на улице, и, если вам угодно, могу в точности указать время, когда каждый продавец проходит мимо моего окна, направляясь в лавку.

И он с торжествующей улыбкой смотрел на Мегрэ.

— В таком случае, вы, разумеется, слышите, как Жюстен проходит мимо вашего окна? — спросил комиссар с ангельской кротостью.

— Ну конечно.

— Видите и слышите?

— Не понимаю!

— В течение полугода, а пожалуй, и больше в шесть часов утра уже светло… Ведь мальчик — как летом, так и зимой — поет в церковном хоре с шести часов утра…

— Я видел, как он проходит мимо.

— Отлично! И поскольку дело касается события ежедневного и регулярного, как первый трамваи, вы несомненно должны были обратить на это внимание.

— Что вы хотите этим сказать?

— А то, что, например, если заводской гудок ревет ежедневно в один и тот же час или один и тот же человек проходит перед вашими окнами с точностью часов, то вы, естественно, говорите себе: «Ага, сейчас столько-то времени». А если в положенный час гудок молчит, то вы отмечаете: «Сегодня воскресенье». А если человек не пройдет, вы говорите: «Что-то с ним случилось, уж не заболел ли?»

Судья смотрел на Мегрэ маленькими, живыми и коварными глазками, явно намереваясь позлить или проучить его.

— Все это я знаю… — пробурчал он, похрустывая иссохшими пальцами. — Я был судьей, еще когда вы под стол пешком ходили.

— Когда певчий проходил…

— Я слышал его шаги. Вы хотите, чтобы я признал именно это?

— А если он не проходил?

— Могло случиться и так. Но могло быть и иначе.

— А вчера?

Может быть, Мегрэ ошибался? Но ему показалось, что старый судья насупился и что на лице его застыла почти неуловимая злобная гримаса. Разве старики не сердятся, как дети? Разве не находит на них такое же ребячливое упрямство?

— Вчера?

— Да, вчера.

Вопрос повторяют, чтобы выиграть время и принять решение.

— Я ничего не заметил.

— Ни того, что он прошел мимо.

— Нет…

— Ни того, что не проходил?..

— Нет…

В одном случае из двух он лгал — для Мегрэ это было ясно. Он продолжал допытываться:

— Никто не пробегал мимо ваших окон?

— Нет.

На этот раз тон был уверенный: старик не лгал.

— Вы не слышали никакого необычного шума?

— Нет.

Все то же решительное и как будто торжествующее «нет».

— Ни шагов, ни шума, какой слышишь, когда человек падает, ни хрипа?

— Ровно ничего.

— Благодарю вас.

— Не за что.

— Зная, что вы были судьей, я, разумеется, не спрашиваю вас, готовы ли вы повторить сказанное под присягой.

— Когда вам угодно, — с каким-то радостным нетерпением заявил старик.

— Прошу извинить за беспокойство, господин судья.

— Желаю вам успеха в расследовании, господин комиссар.

Старуха явно подслушивала за дверью; она стояла на пороге и, проводив комиссара, закрыла за ним дверь.

В эту минуту, окунувшись в повседневную жизнь мирной улицы, Мегрэ испытывал странное чувство. Ему казалось, будто его мистифицировали, и в то же время он поклялся бы, что судья солгал ему только раз — промолчав.

И вместе с тем ему временами чудилось, что он близок к разрешению необычайно странной, трудноуловимой и неожиданной загадки, что для этого надо сделать лишь ничтожное усилие, но сделать его он — увы! — не может. И снова вспоминался мальчишка, и снова возникал перед глазами сморщенный старик. Что же их связывало?..

Потом, неторопливо набив трубку, он направился домой.

Глава II

ОТВАР МАДАМ МЕГРЭ И ТРУБКА КОМИССАРА

Ворох простынь и одеял зашевелился, высунулась рука, и на подушке появилось красное потное лицо — лицо комиссара Мегрэ.

— Дай-ка мне термометр! — буркнул он.

Госпожа Мегрэ склонилась над шитьем, приоткрыв оконную штору и пытаясь что-то разглядеть в потемках. Она со вздохом встала и повернула выключатель.

— Я думала, ты спишь. Ведь не прошло и получаса, как ты измерял температуру.

Зная по опыту, что возражать бесполезно, она встряхнула градусник и сунула ему в рот.

Однако он успел спросить:

— Никто не приходил?

— Ты бы услышал. Ведь ты же не спал.

Видимо, на несколько минут он все же задремал. И разбудил его проклятый бесконечный перезвон, вырвавший его из оцепенения.

Жили они теперь не у себя дома, не в Париже, а в провинциальном городе. Мегрэ предстояло пробыть здесь не меньше полугода, и госпожа Мегрэ не могла допустить, чтобы муж питался в ресторанах, поэтому недолго думая последовала за ним. Вот тогда-то они сняли меблированную квартиру в верхней части города.

Обои в цветочках, громоздкая мебель, скрипучая кровать. Зато их соблазнила эта тихая улочка, где, по словам хозяйки госпожи Данс, не пробежит и кошка. Правда, госпожа Данс забыла добавить, что первый этаж был занят молочной и поэтому тяжелый запах сыра царил во всем доме.