Карузо дрожал всем телом, как ученик перед экзаменом. Я с трудом отдавал себе отчет в том, что стою, наконец, на сцене „Метрополитен-оперы“. Страшное мгновение пережил я во время увертюры к „Аиде“. От волнения я был близок к потере сознания. Но когда занавес медленно раздвинулся, я увидел в переполненных ложах мужчин и прекрасных, украшенных драгоценностями женщин, я почувствовал внезапно приток новых сил. Я был готов превзойти самого себя, особенно когда увидел исполненное удивительной магии и вдохновения лицо маэстро Тосканини. Когда я открыл рот и спел первые слова божественной музыки Верди, то все еще продолжал дрожать и был не в силах совладать с эмоциями. Когда Карузо ответил мне своим ангельским голосом неповторимого звучания, я почувствовал, насколько беден и убог мой голос по сравнению с его великим тенором!..

Первый акт прошел с настоящим успехом, но публика с нетерпением ожидала второго действия, с Амато в роли Амонасро, который также произвел огромное впечатление.

В знаменитом марше Тосканини был великолепен и довел зрителей до вершины ликования.

На следующий день нью-йоркские критики, такие как Хендерсон, Кребиль, Олдрич — за небольшими исключениями выражали сплошные восторги…»^[281]

Карузо понимал, что, после того что он пережил и после громкого обсуждения в прессе всех перипетий его личной драмы, он должен предстать в наилучшей форме. Ко всему прочему, ему хотелось, чтобы Ада в очередной раз поняла, какого великого человека она потеряла и что он не пал духом после ее ухода. И он пел поистине великолепно! 17 ноября Ричард Олдрич писал в «Нью-Йорк таймс»: «Карузо пел Радамеса невероятным по силе и мощи голосом, демонстрируя бесконечное дыхание. Его вокальные ресурсы безграничны даже по сравнению с прежними выступлениями».

К этому можно добавить и то, что Энрико значительно изменился внешне. Из-за пережитого стресса он сильно похудел. Критики это отметили еще в Берлине и даже сравнивали его с Адонисом (разумеется, с легкой иронией). Ко всему прочему, значительно развились и его актерские способности.

По-разному в этот период складывались отношения Карузо с коллегами. В период «холодной войны» двух нью-йоркских театров «Метрополитен-опера» получила неожиданный сюрприз — сопрано Мэри Гарден, рассорившуюся с администрацией Манхэттенской оперы. Правда, Гарден была менее темпераментной певицей, нежели Фаррар, и не обладала таким же вокальным очарованием. Но красота, изысканный стиль жизни, драгоценности и знаменитые декольте Мэри Гарден восхищали нью-йоркскую аудиторию. С партнерами она держалась надменно и была довольно зла на язык, что также контрастировало с демократичной и непосредственной манерой поведения Джеральдины Фаррар. Карузо нередко выступал с Мэри Гарден, но недолюбливал ее за высокомерие. Несмотря на любовь к парфюмерии, он наотрез отказался использовать духи, названные в честь обожаемой буржуа певицы «Гардения». И не бывал у нее на званых вечерах, где собирался весь нью-йоркский бомонд. Зато был очень дружен с чешской сопрано Эммой Дестинн, которая в этом сезоне дебютировала на сцене «Метрополитен-оперы» (по словам Дестинн, Карузо дважды ей делал предложение, но был отвергнут; так ли это, сейчас установить сложно).

Другая давняя партнерша Карузо, Френсис Альда, вышла замуж за Джулио Гатти-Казаццу. Этот брак взбесил Тосканини, так как он увидел в нем угрозу «внесценического» влияния исполнителей на творческий процесс. Дирижер демонстративно не пошел на свадьбу друга и отказался от предложенной роли свидетеля.

Карузо всячески поддерживал Альду, которой поначалу пришлось нелегко в этом сезоне. Несмотря на высокопоставленного мужа, критики не очень к ней благоволили, а один из них, описывая ее выступление в роли Джильды, даже дошел до оскорблений: «Юная певица прибыла к нам из страны овец (Альда родилась в Новой Зеландии. — А. Б.), и блеянье овец проступает в ее пении».

Альда была так удручена суровым приемом и несправедливым, в принципе, отношением, что панически боялась выйти на сцену в следующем спектакле — «Фаусте». Впоследствии она вспоминала, как Карузо пришел к ней в гримуборную, взял за руку и мягко произнес:

— У меня не было в жизни ни одного спектакля, перед которым я не боялся бы и не нервничал…

Энрико успокоил певицу. Но неприятности продолжались. Ее невзлюбил один из рабочих сцены. Так, в сцене с прялкой Альда неожиданно обнаружила, что не вертится колесо, а в момент, когда ей нужно было покидать подмостки после блестяще спетой арии, она не смогла выйти через дверь в нужном месте — кто-то ее заколотил. Но это, в принципе, были мелочи. После спектакля тенор, желая поддержать Альду, устроил в ее честь ужин в ресторанчике «Дель Пеццо».

Друзья Карузо в Нью-Йорке не переставали удивляться переменам в его характере. Он всегда был привередлив в ряде вопросов, но теперь стал еще капризнее, выглядел мрачным, угнетенным и раздражительным сверх всякой меры. От его былой беззаботности мало что осталось. Не желая будоражить воспоминания, связанные с Адой, он переселился в новый отель — знаменитый «Никербокер». Хозяин отеля Джеймс Б. Риган делал все возможное, чтобы «король теноров» чувствовал себя там комфортно. Эта гостиница являлась американским домом Карузо до 1920 года, пока ее не продали.

Увы, стресс, который певец так долго переживал, не мог не сказаться на его здоровье. У Карузо начались проблемы с горлом, что повергло его буквально в шок. В декабре 1908 года после первого в сезоне выступления в «Сельской чести» певец вынужден был отменить два следующих спектакля. Потрясение испытала и публика — ничего подобного в карьере ее любимца доселе не случалось. Естественно, тут же поползли слухи, что Карузо болен и может покинуть сцену. Он с раздражением опроверг эти слухи, а его доктор Холбрук Куртис официально заявил, что Карузо просто простудился и переутомился в начале сезона от напряженного графика работы. Когда в следующий раз он вышел на сцену, то пел настолько блестяще, что друзья посчитали его жалобы на больное горло обычным для теноров капризом из-за депрессии. Однако 13 февраля, вскоре после выступления в «Манон» Ж. Массне, Карузо вновь отменил выступления. Стало ясно, что ситуация действительно серьезная. Всем была известна обязательность Энрико — он никогда не отменял спектакли без экстраординарных оснований.

К этим неприятностям добавилась еще одна. В конце января 1909 года в Нью-Йорк неожиданно приехала Ада Джакетти в сопровождении маленького бородатого мужчины, которого репортеры именовали Джаньяни (по всей видимости, его фамилия была Джаннини). Кто он и какие у него были отношения с Адой, осталось неизвестным. Пара поселилась в «Никербокере», неподалеку от номера Карузо, и утром 26 января начала боевые действия.

Когда Энрико вышел из апартаментов в коридор, то онемел от изумления — перед ним была его Ада! В какой-то момент ему показалось, что она вернулась к нему, что она собирается просить прощения, что она вновь будет рядом… Но тут же его захлестнула волна дикого гнева: он увидел ее спутника. После бурного обмена довольно резкими репликами все трое перешли в холл. Надежды Карузо не оправдались: Ада приехала всего лишь затем, чтобы просить денег. Из всех возможных способов она выбрала наихудший: она их потребовала. Через несколько минут напряженного разговора Карузо буквально вылетел из комнаты и в резких тонах обратился к администратору гостиницы, заявив, что женщина, живущая на одном с ним этаже, его крайне раздражает. Руководство гостиницы, естественно, встало на сторону знаменитого постояльца и вежливо, но настойчиво потребовало, чтобы Ада съехала. Той ничего не оставалось, как перебраться в другой отель.

Но синьора Джакетти умела признавать ошибки. На следующий день она написала Карузо длинное письмо, в котором попросила прощения за инцидент и предложила встретиться и спокойно обсудить все оставшиеся между ними нерешенные вопросы. Карузо согласился, но предупредил, что придет на встречу с адвокатом. Во время встречи Ада даже не заикнулась о детях, однако попросила вернуть ей драгоценности. Карузо наотрез отказался. Однако согласился ей оказывать материальную помощь при условии, что она никогда не появится на оперных сценах Северной Америки. В конце разговора он выдал ей довольно крупную сумму и пообещал ежемесячно высылать чек по адресам, которые она назовет. Ада еще раз попросила у него прощения. Карузо сказал, что прощает ее. Несколько лет спустя — уже в суде — он утверждал, что она трижды просила его о прощении и он прощал. Достигнув желаемого, Ада вернулась в Европу. Перед отъездом она написала Карузо письмо, в котором благодарила его за великодушие. Послание заканчивалось фразой «целую моего Энрико».