Тюремщица схватила руку Фрикет и в порыве благодарности покрыла ее поцелуями. Француженка, взволнованная и растроганная, обняла ее и проговорила:

— К чему это, зачем падать передо мной на колени, я же не императрица… Лучше обними и поцелуй меня, и я буду счастлива…

И чтобы было понятнее, сама крепко расцеловала негритянку, а затем прибавила:

— Теперь ты видишь… Так посмотри же на меня как следует… Я ужасно рада, что смогла вернуть тебе зрение…

Негритянка не сводила со своей спасительницы восторженного взора и что-то быстро говорила на своем языке.

— О да, — прервала ее Фрикет, — мы можем разговаривать часами, но мы ведь все равно не поймем друг друга. Хорошая ты девушка… как объяснить тебе, что я готова распрощаться с тобой ради свободы. Если бы ты могла выпустить меня отсюда!

Два дня спустя вместо знакомой девушки появился старый негр с седой бородой, чей неожиданный приход почти испугал Фрикет. Он поклонился, почтительно поцеловал ей руку и произнес одно-единственное слово:

— Барка!

Фрикет радостно повторила:

— Барка…

Старик кивнул головой, приложил палец к губам и бесшумно исчез. Через пять минут он появился вновь; а за ним — Фрикет не поверила собственным глазам — в камеру вошел ее денщик Барка, живой и веселый, только сильно исхудавший от тюремной пищи. Встреча с любимой госпожой подействовала на него самым необыкновенным образом: растеряв всю свою сдержанность, он смеялся и плакал, и казалось, сошел с ума от радости.

Однако старый негр что-то быстро сказал ему, и Барка пришел в себя.

— Да, правильно, времени у нас мало, — проговорил араб. — Этот человек — отец той девушки, которую ты вылечила… в благодарность он хочет помочь тебе и готов, если потребуется, даже жизнь отдать.

— Нет-нет, не надо жизнь, пусть он только вернет нам обоим свободу, если это в его силах.

— Да, госпожа, несмотря на смертельный риск, он хочет устроить нам побег. Но для этого никто не должен обращать на тебя внимания, а ведь здесь нет других белых женщин… Если бы не твоя кожа, то…

— То что тогда?

— Тогда это было бы нетрудно.

— Нетрудно что?

— Убежать отсюда.

— Неужели это возможно?

— Конечно, госпожа.

— Проскользнуть незамеченными под самым носом у итальянцев?

— Да.

— И мне мешает только моя белая кожа?

— Да, так он говорит.

— Ладно, завтра я сделаюсь негритянкой.

— Достать черной краски… а вдруг пойдет дождь… краска смоется.

— Не беспокойся, я стану настоящей негритянкой, так что чернота моя не смоется даже мылом и горячей водой.

Прошло еще два дня. Старик теперь все время приходил со своей дочерью, которая совершенно поправилась.

ГЛАВА 4

Фрикет стала негритянкой. — Костюм и прическа. — Барка приходит в восторг. — Побег. — Опасности. — В таинственном долге. — Обыск. — Тревога. — Мнимую негритянку никто не узнает. — Опять животные с горбом. — Бегство. — Благодарность.

Старый негр, несмотря на суровый вид, обладал добрым сердцем, и, хотя душа его очерствела оттого, что, будучи приставленным к заключенным, он видел много настоящих преступников, нравственных уродов, воров и убийц, его самым сильным чувством была любовь к дочери. Фрикет вылечила его дочь, за что он был бесконечно благодарен и согласился устроить побег.

Старик работал в тюрьме очень давно, еще до итальянской оккупации, тогда он находился на службе у хедива; свое место он сохранил и после прихода итальянцев, пользовался у них абсолютным доверием, так как слыл образцовым тюремщиком; никто не мог бы заподозрить его в сочувствии или помощи кому-то из пленников.

Когда Барка объяснил, что белая госпожа сделается негритянкой, старик не поверил и расхохотался. Барка заметил с серьезным видом, что госпожа все может, даже возвращать зрение слепым. Затем он рассказал о том, как они бежали из плена на Мадагаскаре, как светились в темноте и до смерти напугали туземцев. В заключение он добавил:

— Да, мы горели огнем, а не сгорели! И все благодаря могуществу госпожи.

— Тогда скажи ей, что сегодня ночью. Одежду она получит.

Араб предупредил Фрикет, что решительный момент освобождения настал; он несколько раз повторил последние слова старика:

— Сегодня ночью.

Девушка радостно всплеснула руками и воскликнула:

— Ура! И да здравствует свобода!

Тюремщик и его дочь пришли вечером; они, разумеется, имели полное право ходить по тюрьме, когда им заблагорассудится. Старик нес фонарь, горящий фитилек был прикрыт от москитов стеклянным колпаком. Увидев Фрикет, старик и девушка застыли от изумления: ее лицо, руки, шея были совершенно черными; выделялись только прекрасные глаза и алые, как гранатовый сок, губы с ослепительно белыми зубами. Перед ними была настоящая негритянка, на лице ее сияла веселая улыбка.

Старик поспешил в камеру Барки, а его дочь развернула принесенный ею сверток; в нем лежала женская одежда, видимо, ее собственное праздничное платье. Знаками она показала Фрикет, что одежда предназначалась для нее, и помогла ей одеться. Нубийский костюм состоял из большого куска белой ткани с разрезами для рук и головы, тонкого муслинового[151] шарфа, который служил поясом, легких полотняных шаровар и соломенных сандалет. В таком наряде девушка была очаровательна: она походила на одну из местных модниц.

Оставалось сделать прическу, как у здешних красавиц. Бывшая пациентка Фрикет оказалась искусным парикмахером: она разделила волосы француженки на четыре пряди ото лба до затылка, заплела их в косы, посыпала черным порошком, самым причудливым образом обвила вокруг головы и закрепила длинными серебряными шпильками. Зеркала не было; впрочем, Фрикет оно все равно бы не пригодилось: ее внешность так изменилась, что она ни за что не смогла бы узнать себя.

Вошел Барка, одетый в арабский костюм. Он был родом из страны гор, где одевались иначе, а сейчас выглядел одним из тех кочевников, которые странствуют по пустыне, выходящей к Красному морю, Индийскому океану и Персидскому заливу. Увидев Фрикет, он отшатнулся и широко раскрыл рот от удивления.

— Госпожа! — воскликнул он, поднимая руки вверх, как муэдзин[152] на молитве. — Госпожа, моя никогда не думать, что твоя стать негритянкой… Твои отец и мать не смогли бы твоя узнать. Я, твоя слуга, не узнать свой госпожа…

Француженка звонко рассмеялась и ответила:

— Знаешь, Барка, чернота эта не смоется ни водой, ни мылом, ни маслом.

— Но твоя не всегда оставаться черной?

— До тех пор, пока это будет нужно для нашего побега.

Оживленная беседа была прервана появлением старого негра, несшего веревки, сделанные из длинных, связанных друг с другом кусков материи.

Он сказал Барке по-арабски:

— Друг, время не ждет, иди к себе в камеру, накрепко свяжи меня этими веревками и заткни рот. Сделай все как следует, это должно выглядеть, как будто ты на меня напал. Если они заподозрят неладное, мне несдобровать. Скажи своей госпоже, что я благословляю ее и буду помнить всю жизнь. И скажи еще, чтобы она связала мою дочь.

Барка точно перевел все, что сказал старик, не забыв и о его торжественном благословении. Молодая негритянка, знавшая все детали побега, присела на постель и протянула Фрикет руки, чтобы та связала их. Француженка так и поступила; затем она нежно расцеловала девушку, жалея, что не может обменяться с ней ни единым словом и не знает даже ее имени…

После этого Фрикет взяла ключи, вышла в коридор и заперла дверь именно в тот момент, когда Барка покидал свою камеру, согнувшись и прихрамывая как старик тюремщик. Беглецы направились к выходу, стараясь вести себя как можно естественнее. Благодаря объяснениям старого негра алжирец уверенно ориентировался во внутреннем расположении тюрьмы, и они спокойно проследовали мимо охранявших ворота часовых. Выйдя на площадь, беглецы свернули на боковую улочку, пошли прямо, свернули еще раз и, наконец, оказались в каком-то тупике перед едва различимой в темноте дверью.