— Ой, не могу! — закричала Фрикет и вся затряслась от смеха.

И импровизатор[97] с самым серьезным видом закончил:

Разумеется, рифма была плоховата, ритма никакого, а стихи так себе; но не забудьте: дело происходило на Мадагаскаре, и притом в военное время! Все смеялись до слез, так хорошо было ненадолго отвлечься от печальной действительности.

Девушка похвалила стихи веселого поэта, который слегка смутился, усмотрев в ее словах скрытую иронию:

— Вы так добры, мадемуазель Фрикет. Я, конечно, постарался…

— Вы что, меня знаете?

— Точнее, теперь я вас узнал.

— Как это?

— Ваше имя есть на багаже… Оказывается, мы с вами земляки, родились в одном и том же предместье, в двух шагах друг от друга…

— Не может быть!

— Правда, клянусь честью, это так и есть. Сейчас я вам это докажу. У отца была часовая мастерская, рядом с земляной насыпью, знаете, напротив больницы Антуана… Папаша Пепен, прозванный Рифларом…

— Да, я его прекрасно знаю, передайте ему от меня… Но как же мы встретились… вот странно… Вы, конечно, пошли добровольцем?

— Как же иначе, ведь я — парижанин… Меня отправили в Двухсотый линейный полк, а я попросился сюда, для приятной прогулки, если угодно.

Тут разговор их прервался из-за очередной неожиданности, которую преподнесла им повозка. Она застряла из-за того, что мул совсем выдохся. Пришлось распрягать, снимать тяжелый ящик, возиться добрых полчаса.

Наконец началась хорошая дорога, которую обещал Барка, и часам к одиннадцати они оказались в Андруци. Этот небольшой поселок состоял примерно из дюжины полуразвалившихся и в основном покинутых жителями хижин: здесь был укрепленный пункт французов. Жили они по-военному, охраняя позицию и дорогу от маловероятного возвращения хозяев.

Капралу Пепену не терпелось поскорее добраться до своего полка. Чтобы отличиться и получить сержантские нашивки, он хотел двигаться дальше. А Фрикет колебалась, она чувствовала усталость от беспрестанной качки, которая изводила ее в течение пяти часов.

Пришлось совещаться. Как на настоящем военном совете, честное слово. Простые солдаты, далекие от честолюбивых намерений капрала, дружно высказались за отдых.

Итак, они остановились в Андруци, где Фрикет, осмотрев больных, назначила лечение, сделала несколько перевязок и раздала подарки.

На следующее утро они, веселые и довольные, снова отправились в путь. Солдатам пришелся по душе их командир в юбке, который следил за ними, как за малыми детьми, заботился об их здоровье. Все шли бодрым шагом, дорога была ровной, поросшей травой, кое-где росли пальмы. По такой почве повозка Лефебвра продвигалась прекрасно. Исключение, впрочем, лишь доказывает правило.

Капрал Пепен импровизировал, напевая, безбожно фальшивя, свои бесконечные куплеты. Последние стихи — назовем их все же стихами — заслуживают особого внимания, и мы осмелимся их воспроизвести:

Эти слова неизменно вызывали особое веселье. Переход закончился без особых приключений. Пройдя по шаткому мостику через грязную речку, Фрикет очутилась со своими спутниками в поселке Бофотока, где было всего пять или шесть убогих хижин. Через час они уже въехали в Маатомбока, далее без остановки взяли направление на Амбато, которого достигли через полчаса.

Амбато трудно назвать городом. Это скромное поселение, состоящее из двадцати пяти хижин, располагающихся на берегу Бецибоки. Оно приобрело некоторое значение только во время французской оккупации, когда здесь был устроен полевой госпиталь для больных, которых, увы, становилось с каждым днем все больше и больше. Для местных условий госпиталь мог считаться неплохим: хорошее оборудование, триста коек. Сейчас в нем находилось пятьсот заболевших, и число их возрастало, несмотря на огромную смертность.

Фрикет сразу же направилась к начальнику медицинской службы. Тот уже был предупрежден телеграммой и ожидал ее. Девушка надеялась, что сможет приступить к работе в тот же день… Однако врач сообщил ей новость, совершенно изменившую ее планы и странным образом повлиявшую на ее путешествие по Мадагаскару.

По воде. — В Сюбербивиле. — Бедные больные! — Все больны. — Благодарность. — Барка становится санитаром. — Фантазия. — 14 июля. — Кресты и кресты. — Умирающий.

— Итак, сударь, — сказала Фрикет начальнику госпиталя в Амбато, — неужели я должна уехать сразу и не могу даже остановиться, чтобы распаковать свои вещи?

— Да, мадемуазель, нельзя терять ни минуты.

— Значит, вам мои услуги не нужны?

— Напротив, очень нужны! Но у нас здесь все же неплохие условия. У больных есть крыша над головой, белье, лекарства и уход… А вот в Меватанане или, точнее, в Сюбербивиле нет ничего! Там очень тяжелое положение! Все нужно организовать, слышите, все! Мы разговариваем, а люди там умирают!

— Ужасно!

— Да, хуже некуда… Впрочем, сами увидите. Больше тысячи больных, а врачей всего четверо и шестеро санитаров! Вам будет много работы.

— Хорошо, сударь, я выезжаю немедленно.

— Наша канонерка[98] «Ля зеле» поведет сегодня грузовую баржу в Меватанану. Вы можете поехать на ней и взять с собой кое-что из багажа, а остальное привезут потом. Счастливого пути, мадемуазель, и спасибо за все, что вы сделали для наших больных.

Фрикет попрощалась и, все еще обдумывая слова доктора, направилась к Барке и Мейсу, ожидавшим ее неподалеку. Сообщив о неожиданном повороте их судьбы, она сказала, что им придется добираться по суше и встретиться с ней либо в Меватанане, либо в Сюбербивиле.

— Карашо, карашо! — говорил араб. — Моя знать эти места как свой карман, я тебя найду… И за нашего Мейса не надо беспокоиться, и за моя тоже.

— Ладно, я на тебя надеюсь. До свидания, друг мой.

— До видания, госпожа, частливо пути!

Получив бумагу о своем новом назначении, Фрикет отправилась на канонерскую лодку, где ее приняли очень любезно. О ней уже были наслышаны, встречали везде с почетом и оказывали знаки внимания.

На следующий день она пересела около Манганоро на скорый поезд и пустилась далее сухопутным путем до Сюбербивиля, куда добралась через два дня после отъезда из Амбато.

О Сюбербивиле особенно нечего сказать: это даже не город, а поселок, возникший на золотоносном участке и основанный одним богатым французом, господином Сюберби, который, по всей видимости, немало постарался, чтобы началась война. Что ж, если это правда, пусть ничто не отягощает его золота!

Начальник госпиталя в Амбато не преувеличивал: здесь царило всеобщее смятение, грязь была ужасная. Больные находились в наспех сооруженном укрытии, под легким навесом. Все пространство заполняли несчастные, ждавшие первой помощи, и, пытаясь оказать ее, персонал буквально сбивался с ног.

Фрикет сразу направилась к самым тяжелым больным; измученные страданиями, они уже потеряли всякую надежду. Она обнаружила несчастных кули, лежащих друг над другом на импровизированных койках в страшной тесноте, по двое, по трое, в отвратительной грязи. Алжирцы, уехав из дому, ни разу не переодевались, сплошь были покрыты червями. Многие болели дизентерией и корчились и умирали среди кровавых испражнений, источавших невыносимый запах.

Юная француженка металась от одного к другому, обрабатывала раны, готовила лекарства. У нее нашлись преданные помощники, старавшиеся ей подражать. Да, это была тяжелая и грязная работа! Приходилось подавлять отвращение… Какой же удивительной энергией надо было обладать, чтобы постоянно ухаживать за теми, кто уже потерял человеческий облик. И в то же время ни с чем не сравнима радость врача, промывшего рану и услышавшего вздох облегчения: появляется надежда на выздоровление. Эти люди, полудикари, радовались, как маленькие дети, при виде изящной девушки с тонким лицом и нежным румянцем, которая, не замечая времени и не щадя себя, боролась за их жизнь. На черных лицах, искаженных страданием и похожих на страшные маски, появлялось подобие улыбки, никогда не плакавшие глаза увлажнялись слезами, и они стекали по щекам, как капли росы по иссохшей траве. Все они были мусульманами, привыкшими считать женщину низшим существом, и они восхищались ее красотой, сильным характером и образованностью. Фрикет стала для них каким-то чудом, добрым ангелом, творившим добро. Они беспрекословно слушались ее взгляда, улыбки, она подчиняла их целиком своей воле, которая настойчиво вела к исцелению.