ИЛ–14 сел. Спустили железную лесенку. По лесенке вначале спустились пилоты, встретились со своими аэродромными, затеяли свой разговор. Потом из самолета вылетел мешок, набитый чем–то мягким, и задом, неспешно спустилась широкая спина в полушубке.

Человек подобрал мешок, закинул его за плечо и лишь потом повернулся. Видно, черный солнечный свет ударил в глаза, потому что мужчина снял шапку и отер лицо и глаза. Голова у него была седая. Оглядевшись, он направился прямо к нам. Шагал он широко и твердо. На полдороге он нашлепнул шапку так, что седые космы остались торчать во все стороны, и еще на подходе вытянул руку.

– Саяпин Иван Ильич, – представился он. Рукопожатие у него было, как и походка, какое–то размашистое и твердое, Рулев пихнул меня локтем в бок.

– Пойдемте, Иван Ильич. Домик вам приготовлен, – сказал я.

– Счас! – сказал он и устремился куда–то за аэропорт, где валялись пустые бочки из–под горючего и разный дюралевый хлам. Мы пошли за ним. Он попинал снег под лиственницей и вздохнул.

– Палатка тут у меня стояла. И никаких следов, – он вздохнул и улыбнулся, разведя руками. Зубы у него были пластмассовые, вставная челюсть сверху и снизу. И лицо от улыбки менялось – крепкие щеки без морщин и меж ними этакий самостоятельно живущий нос, вроде как крепкая яхта, зажатая между двумя валунами.

– Вы здесь были? – спросил Рулев.

– Я–то? – удивился Саяпин. – А как же! Я тут из первых был. Пастбища здешние я картировал. Еще до войны. И плоское место для аэродрома я указал. Вот на этом вот ТВ детали его проверял с начальством. – Саяпин кивнул на дюралевый хлам. – Он уже после разбился.

…Майор постарался на совесть. В домике было тепло, пахло свежим деревом. Под окном, куда на зиму между рамами забился снег, натаяла лужа. Стол был накрыт куском сатина, и на столе стояли раскрытые банки консервов и бутылки спирта.

Когда мы подходили к домику, Рулев явно ждал, что Саяпин что–то скажет о поселке. Но он лишь скользнул взглядом по разобранным баракам – фундаменты, груды сваленных в неряшливые кучи бревен, поваленные набок печи из железных бочек, колья со шматками колючей проволоки, – на миг Саяпин даже остановился, но тут же отвел взгляд и потопал дальше. Новых домов он вроде бы и не приметил. Просто вошел в дверь одного из них и ведь точно угадал, какого именно.

Рулев, отряхивая снег с унтов, задержался на пороге. Когда хлопнула дверь, Рулев тоскливо сказал:

– Пенсионер. Мамонт вымерший. Что я буду с ним делать?

– Крепкий мамонт, – сказал я.

…Мы сидели за столом. Саяпин пил спирт неразбавленным, и он вроде на него совсем не действовал. Рулев катал в руке мускатный шарик. Кто–то ему прислал этих орехов – видимо, Рулев считал, что запах алкоголя будет вредно действовать на его контингент. Саяпин в дешевеньком свитерке, суконных штанах сидел за столом глыбой и молчал. Выпив, он аккуратно очистил две банки консервов с полбуханкой хлеба и теперь сидел, положив на стол крупные кулаки. Победный нос его все так же твердо сидел среди тугих щек, и маленькие светло–голубые глазки были дремотны и спокойны.

– Как со здоровьем у вас? – спросил Рулев.

– Не жалуюсь, – хмыкнул Саяпин.

– Понятно. Ну, а поселок наш как вам показался? В ваши времена тут ведь кусок тундры был. Пустошь.

– Я, товарищ директор, таких поселков штук десять выстроил, – ответил Саяпин. – Вот этими руками.

– Понятно, – повторил Рулев. – Понятно.

В печке обрушился уголь, и сразу загудело пламя.

– Печь надо переставить, – сказал Саяпин. – К стенке тут печь ставить нельзя – чего улицу греть? И фундамент тяжелый нужен. Мерзлоту разогреешь, ухнет вниз и печь и сама изба. Я переложу.

Мы снова молчали. От Саяпина исходило не то что спокойствие, а какая–то молчаливая и уравновешенная скука. Я первый раз видел, чтобы Рулев не мог «держать беседу».

Закурили.

– А вот этого я не терплю, извините, – живенько сказал Саяпин и отсел от стола.

– Пенсионеры здоровье берегу–у–ут, – усмехнулся Рулев. Я видел, что он начинает злиться. Я решил его поддержать.

– Вы на пенсии где жили?

– В Геленджике, – с ударением на первом слоге сказал Саяпин.

– Юг. Море. Солнышко, – усмехнулся Рулев. – Сбережения, что ли, кончились, Иван Ильич?

– Жизнь кончилась, – Саяпин улыбнулся, показав свои прекрасные пластмассовые зубы. – Пять лет на пенсии и пять лет без жизни.

Глазки его теперь хитровато поблескивали.

– Как кончилась? – удивился Рулев. – Человек, говорят, и живет всего десять лет. Семь до школы, три после пенсии.

– Так. Кончилась.

– Непонятно, Иван Ильич.

– Детишки вы несмышленые: семь до школы, три на пенсии. Хе! Выдумывают же люди!

Рулев вдруг заулыбался. Он взял спирт, налил себе и Саяпину.

– Не–е, – твердо сказал тот. – Я только одну дозу пью. Дальше точка. Вот что, товарищ директор. Число сегодня какое?

– Седьмое апреля, – сказал Рулев.

– Завтра мне в стадо надо. Отел. Когда отел, зоотехник должен быть на месте.

– Организуем, – сказал Рулев.

– Что же вы без вещей–то? – спросил я.

– А вон мои вещи, – Саяпин кивнул на мешок. – У старого дружка на чердаке лежали. Точно знал, что вернусь.

Он взял мешок и вытряхнул его на пол. Выпала кухлянка, меховые штаны, короткие торбаса, «плеки» и резиновые сапоги. Саяпин любовно развернул кухлянку и вынул из ее рукавов маленький чайник с кружкой. И кружка и чайник были ветхими, черными от старости и налета.

– Вот мои вещи, – сказал он. – Хоть сейчас в стадо. Малокалиберку дадите, ножик у меня есть.

– Это все ни к чему, – сказал Рулев. – На вездеходе забросим.

– Ну–у, вездеход вездеходом, – вздохнул Саяпин. – На ногах–то надежнее. Мотор – вещь слабая против ног. Так как насчет завтра?

– Едем, – сказал Рулев. – Прямо с утра.

– Тогда идите, ребята. Я маленько посплю. Саяпин прямо при нас улегся на кровать, и пружины жалобно взвизгнули. По–моему, когда мы закрывали дверь, он уже начал похрапывать.

– Крепкий дед, – сказал на улице Рулев. – Очень крепкий загадочный дед.

* * *

Едва мы вышли из домика, как прямо над головами прогрохотал самолет АН–2. Где–то над тайгой он развернулся и снова пролетел над поселком, а затем, набирая высоту, пошел на северо–восток к Константиновой заимке.

Он исчезал на фоне неба, и долгое время были видны сдвоенные плоскости его, и доносился слабый гул мотора.

– К чему бы это? – спросил Рулев. – Куда бы это? Через какое–то время мы снова услышали самолетный гул, он прошел над крышей. А еще минут через двадцать к нам постучали.

– Войдите, – крикнул Рулев. Я забыл сказать, что у Рулева появилось кожаное вертящееся кресло. Раздобыл его наверняка отставной майор. И сейчас Рулев крутнулся в этом кресле от стола к входу и эдак полулег в нем, нога на ногу, в руке сигаретка.

Вошел летчик. Наверное, с улицы, после солнечного снежного ослепления, он ничего не видел, поэтому сказал только:

– Привет, ребята. Вот тут к вам… – и летчик отошел в сторонку. За ним вошел некто рослый, в распахнутой меховой куртке, в тяжелых собачьих унтах, с карабином за плечом, и еще я заметил на поясе под курткой тяжелый нож.

– Не я! – заорал Рулев. – Я никого не трогал, я был совсем в другом месте.

Пилот прыснул. Он был одет в аэрофлотскую шинельку, в нормальных полуботиночках, круглолиц и молод.

– Садитесь, – я пододвинул ему стул. Пилот сел, сиял летную фуражку и стал похож на деревенского красавца – русый волнистый чуб, ресницы на пол–лица, румян. Вошедший следом топтался, тоже, видно, ни черта не видел, хотя и был в темных массивных очках.

– Оружие к печке. Очки в карман, – скомандовал Рулев.

Рослый так и сделал. Стульев не оставалось, и он сел на рулевскую койку. От унтов по комнате протянулись мокрые большие следы.

– Дай–ка мне эту пушку, – оказал Рулев.

И взял холодный ствол карабина, протянул его Рулеву.

– Осторожно, – сказал длинный.