Январь 1972
В Тереколе пришел в себя, загорел, приобрел физическую форму на горных лыжах, и накатал первые сто страниц предварительного черновика романа. Плохо все это, но уже проблеск надежды есть, а то я, начав над ним работать, совсем всякую надежду потерял. А называется он.
Боря, так: «Там, за холмами». Ты возьми эти два слова отдельно и увидишь, что неплохо.
Ничтоже сумняшеся, название моей книги «Дом для бродяг» они переделали в «Дом для счастливых». Не предупредив автора. С трудом я успел это выловить, называется она теперь «Тройной полярный сюжет». Повесть «Реквием по утрам» выкинули, все остальное искромсали — ужас! Я предложил расторгнуть договор, но (доброжелателей и сострадателей много). Редактор пригрозил своим третьим инфарктом, и, короче, я оказался в позиции свихнутого дурачка.
Книга должна выйти где-то к июню, если Там еще что-то не зарежут. Переделывать что-либо я отказался наотрез.
И вообще, Боря, обстановка в литературе мне сейчас представляется мрачной.
Если это действительно так, вполне вероятно, что я вернусь к старой профессии. Я это совершенно серьезно. Я слишком люблю литературу для того чтобы писать плешь, какая противоречит моим принципам. У меня нет ни малейшего желания копаться в помойке характеров, сломанных судеб и т. д. Мне кажется, что литература должна быть здоровой. Старомоден я стал, Борька, и я думаю, что литература должна быть просто хорошей, а не «новой», «зовущей», «отражающей» и как там еще.
Каждый писатель, хочет он этого или нет, проповедник. Определенной морали, определенного образа жизни. Мне кажется (это ответ тебе), что проповедовать, что жить плоха, что нет перспектив, что все мура, — преступно! Это можно проповедовать только с целью улучшения мира. Ковырять болячку во имя самой болячки — сумасшествие, и ты не имеешь права прививать это сумасшествие другим. Это — позиция, и только с этой позиции можно писать и печататься. Мне кажется, большинство талантливых литераторов не могут ответить на вопрос «Какую идею он проповедует и о чем пишет?». Это все в подкорке. Но чувствовать это надо.
[1972]
Дорогой Боря!
Глупость какая: был я в кино на девять часов, пришел домой, смотрю от тебя записка. Ты бы хоть как никто предупреждал. Надо было бы встретиться в связи с повестью, про прочее уж не говорю.
Извини за задержку. Тут такое дело было, что месяц я пролежал трупом на диване. Ходил на лыжах и спал часов по пятнадцать в сутки, ничего не мог делать абсолютно. Бывает же такое! Сейчас вроде начал шевелиться, вот письмо, вишь, стучу и даже билет купил в Терскол. Улечу 18-го числа до 10–15 апреля, если позволят дела. А не позволят, так леший с ними, все равно упадок сил. Ну, наверное, горные лыжи вкус к делу возвратят.
Так о повести. Прочел я ее дважды. Давно и сейчас. Хотел я очень сурьезно к ней отнестись, ибо показалось мне, что и ты как-то всерьез к ней относишься. Но пока, мне кажется, особенно воевать не из-за чего ни в ту, ни в другую сторону. Пишешь ты достаточно гладко и образно для журналиста и достаточно сумбурно, неряшливо и по-охламонски для писателя. Об этом мы говорили много раз и о твоей манере давать рукопись также. Боря, ну хоть кол ты мне на голове теши, обзови меня любой степенью засранца, но так давать рукопись нельзя даже товарищу. Не видно? понимаешь, не видно текста. Половина дельного, да больше половины уплывает в попытках разобрать почерк. Ну, научись ты на своей телеге печатать ради бога. Ведь для себя же, не для дяди. Короче: если ты хочешь, чтобы мы вместе занялись редактированием рукописи (делать это надо вместе, и я хочу увидеть ее напечатанной), — давай ее на машинке и в законченном виде с титульным листом и последней фразой, а так, Боря, мы будем с тобой в гениальных мальчиков играть, а из этого возраста мы уже вышли. Кстати, что-то какой-то непонятный процесс произошел — очень стало трудно печататься.
Все забито. Я не пишу, мне стало трудно печататься, вообще стало трудно, и мне в том числе.
Еще раз о твоей повести. Вставные новеллы типа поисков воды в Африке — всегда хорошо. А рассказ на серьезе о том, как ты туристом прокатился по окраинам государства, несерьезно это, Боря. Ты на Врангеля был, на Новосибирских работал — зачем тебе пижонство. Много замечаний чисто по фразам, очень много, но это надо на перепечатанном тексте. Я свой собственный рукописный не могу править. Боря, откинь охломонство и пойми, что проза это труд, на семьдесят процентов она состоит из задницы, на тридцать из вдохновения, т. е. рабочей формы. В стихах пропорция обратная.
[Конец 1972]
Приехать, к сожалению, не могу. Почти наверняка. Я ведь теперь романист, сценарист и даже поэт песенник. Все это шутки. Просто роман мой (законченный во втором варианте) вроде действительно начинает что-то стоить и посему требует жесточайшей творческой самодисциплины. Я хочу выжать из этого Куваева все. Но тем не менее. Хорошо, если бы ты нашел пару дней, чтобы приехать с повестью. Личный контакт, мне кажется, тут будет необходим, если даже повесть ты предварительно пришлешь почтой. Контакт этот был бы взаимно полезен — ты прочел бы рукопись романа. Я всегда ведь ценил твои замечания, а про твои варианты текста и говорить нечего. Помнишь, был опыт?
В деловом плане у меня все нормально.
Теперь вот живу в романе и, видимо, подпишу контракт, еще на односерийную бодягу. Главное, конечно, роман. Короче, тут все нормально. В нравственном, моральном и психологическом, что ли, отношении — очень плохо.
Я, кажется, проиграл жизнь, Борька. Но это уже тема личного контакта.
Боря, приезжай. Для литературы и для души. Но жизнь я, видимо, проиграл. Вместо штучного товара получился ширпотреб. А уподобляться преуспевающему литературному и прочему быдлу я не хочу.
Господи, чего я только не насмотрелся тут, в этой московской «элите», чего не наслушался. Тема романа, но я для такого романа не готов. Маленький я еще. Есть идея и готовится материал для второго романа, который символически можно назвать «Уход».
Короче, если услышишь, что Олег застрелился, вспомни это письмо.
Январь 1973
Сижу делаю третью редакцию своего романа и уже сейчас вижу, что придется делать четвертую редакцию. Но а так как все это около четырехсот страниц, то сам понимаешь… Роман (второй вариант) принят хорошо.
Живи, Борька, и желаю тебе жизненной твёрдости. Литературной удачи не желаю. Будет у тебя твердость, как следствие будет и литературная удача, так как башкой тебя бог не обидел, чувством слова так же. Когда талант соединяется с характером, то и получается писатель. Впрочем, это детская истина.
Кино «Идущие за горизонт» посмотри где-либо в январе. Кино — дерьмо. Сценарий был неплохой, оператор отличный, режиссер был дуболом. Второй месяц вот принимаю соболезнования от киностудии и ЦТ. Они все до сих пор считают сценарий отличным, что редко бывает, когда продукт конечный — дерьмо.
Сейчас речь идет о двухсерийном «Азовском варианте», вещи тебе очень знакомой. Я в сильной нерешительности. С одной стороны, с студией рвать отношения ни к чему, с другой — устал я от этого дела и боюсь запороть роман, который, конечно, главнее пяти сценариев.
Январь 1973
И школа еще в том, чтобы читать хороших писателей. Не будем говорить про канонизированных — почитай, из этого, что вышло в 72-м: Ивлин Во «Пригоршня праха», «Не жалейте флагов», Эл. Морган «Великий человек» (перекликается с твоей идеей), Мюриэл Спарк «На публику», Джон Уэйн «Зимой в горах» (это печаталось в «Иностранке»). Я просто называю тех, кто тебе близок, что ли.
Идея твоя о двух бывших близких приятелях шибко мне нравится. Но! Такую вещь, Боря, надо писать без злобы, без осуждения. Бог мой, Борька! Познал я тут кухню сильных мира сего. Мерзость. Я говорю сильные мира сего — в литературе. Мерзость и твердое отвращение. А потому я пишу и общаюсь со слесарями. В «народ» я не хожу, более того, изолируюсь от него. Но в личной жизни я предпочитаю ходить в баню и вести вечерние беседы о том о сем со слесарями. И ведь странное дело — в литературных кругах за то, что я живу особняком, за это меня только уважают. Профессиональная репутация у меня сейчас твердая. И похлопывать по плечу я не позволяю. Я не хвастаюсь, Борька, избави бог, просто излагаю свою позицию и рад, что нашел ее верно. Литературу надо делать честно, и пошли они все.