Почему-то в такие минуты прочность существования человеческого рода кажется мне незыблемой, что бы там ни писали, ни говорили задерганные цивилизацией нервные люди. Если человек, владея лишь каменной техникой смог выжить и жить в заполярных пределах, — он сможет все.

На полярной станции Валькаркай нас встретила чистота военного корабля и сухопутное гостеприимство. Коридор сверкал линолеумом, кают компания блестела надраенными с мылом полами и стеклами книжных шкафов. За теми изобильными стеклами теснились корешки классиков мировой литературы. Я обошел все эти шкафы и кроме классиков или хороших книг, написанных не классиками, заметил лишь полку военных мемуаров. Видимо, составители библиотеки на полярке подходили к делу сугубо торжественно и справедливо, на мой взгляд, рассудили, что нечего вмешивать в великую полярную тишину и сосредоточенность мимолетные отголоски литературных шумов и ненужную пустоту развлекательной литературы.

Начальник станции Боря Викторов, гостеприимно объяснил, что полярок с полным штатом сотрудников не бывает и потому к нашим услугам комната, а если угодно, то и две.

Но я сказал, что мы стремимся на восток. Тут Боря Викторов стал еще гостеприимнее и осведомился, не прихватим ли мы на восток человека.

Почему бы и нет?

На острове Шалаурова была так называемая выносная полярка, которая работает только во время навигации. По штату на ней полагаются радист, метеоролог и повар механик. Но повар механик недавно сбежал. На единственной лодке переправился на берег и ушел по суше в Певек. Потом там что-то испортилось, и метеоролог приплыл на самодельном «дредноуте» из фанеры в Валькаркай. На станции остался один радист. «Дредноут» же метеоролога пришел в негодность, и не на чем ему вернуться домой. Конечно, мы согласились, и так в экипаже появился второй Женя — Женя Максимов, архангельский человек. Он тут же взял на себя заботы о моторе и вообще мореходное дело, а нам сразу стало спокойно и уверенно жить, потому что борода Максимова и архангельская неторопливость не позволяли в нем сомневаться, по крайней мере до острова.

Так мы плыли при боковом ветре до охотничьей избушки Николая Якина, а отпив в избушке чаю и поев оленинки, — до устья реки; в устье волна стала совсем сильна и Женя уверенно ввел лодку в реку, где за обрывом грело солнышко и в воде плавали хариусы.

На море шумел, ухал, бил о берег шторм, а здесь, за обрывом, стояла тишина, только, ветер посвистывал сверху да пригревало солнышко. Мы немного подремали. Потом солнце пошло вниз, стало синеть и холодать к вечеру, и всем нам стало как-то беспокойно. Не то чтобы совсем беспокойно, а просто исчез уют.

Женя Максимов два раза спросил у меня сигарету, хотя и не курил, как сам сказал утром, но сигарет у меня не было, а была трубочка, и он неловко ее сосал, потому что трубка у него все время тухла.

Наконец он сказал, что на той и другой полярке волнуются люди, потому что, конечно, они связались друг с другом, а тут этот шторм, и вообще волна не так сильна, чтобы сидеть, баллов шесть, тем более что берег скоро повернет навстречу, а навстречу можно плыть и при хорошей волне. Потом он сказал, что завтра на ледовую разведку выйдут несколько самолетов и тут для радиста пропасть работы, потому что ледовики любят спрашивать о погоде. Одному же человеку со всем этим не успеть, а если не успеть, то будет из Певека втык, чего никак нельзя допустить.

В общем, стало ясно, что сегодня надо на острове быть и мы там будем.

Он сел за руль, тезку своего посадил к мотору, а меня поставил на нос, чтобы я по цвету воды определял, где мелко, а где глубоко для нашей килевой шлюпки.

И так на малом ходу мотора мы выбрались из реки. В устье на мелководье волны были совсем большими, лодку несколько раз стукнуло днищем, несколько раз взвыл мотор, когда обнажался винт. Но мы выбрались и сразу попали в качели. Широкая волна накатывалась с севера. Мы шли возле самого берега, и лодку то поднимало так, что видны были цветочки на тундре, то опускало так, что ни черта не разглядеть кроме воды. Но все это казалось безобидным и совсем нестрашным. Какой страх, когда цветочки в тундре видны? Наконец берег стал загибать, в вдали показался мыс Кибера, отвесный скалистый обрубок. Встречная волна сразу стала бить в нос, брызгать и заливать лодку, но это было уж совсем безопасно, и мы подальше отошли от цветочков и зарослей метлицы на сухом берегу.

В сумятице и толчее обыденки мы мечтаем иногда, что вот бы плюнуть на все и уехать, уплыть, улететь к тихим берегам, к простой и разумной жизни, чтобы колоть дрова, топить печь, а в промежутках добывать себе хлеб с хорошим ружьем, верной собакой. В этой избяной простоте на ненаселенных землях, верим мы, придет сосредоточенность и единственно правильное понимание земной жизни. И всегда что-то находится, что мешает добраться до, обетованных краев.

Мне так и не удалось установить, кто же назвал остров именем Шалаурова. Чукчам остров был известен давно. Кстати, они рассказывали Федору Врангелю, что первым на острове поселился онкилонский старшина Крехай, который бежал туда после битвы с чукчами, а потом ушел на остров, носящий ныне имя Федора Врангеля. Но об этом чуть ниже.

Остров Шалаурова вынырнул из-за берега, как живая мечта. Коричневый скалистый западный берег торчал из воды неприступной дня суеты стеной, вечернее солнце заливало его верхушку, и там белел гостеприимным тесом новый балок, а совсем наверху торчал одинокий маяк. Восточная сторона сбегала вниз зеленым лугом, и это было единственное место, где можно пристать.

Мы пристали к этому лугу и принялись разгружать лодку. Вначале нас было трое, потом появился гостеприимный пес, который вначале облизал Женю Максимова, потом нас по очереди, а за псом появился и одинокий радист Гешка Видмиденко, похожий в своей бороде на отощавшего от поста святителя.

До балка надо было подниматься наверх метров триста, и мы шли по этой тропе навьюченные рюкзаками и спальными мешками, а по боком носился ошалевший от изобилия людей пес, которого звали Боцман. Кроме Боцмана, из четвероногих на острове, как нам сообщили, были два зайца, видно попавших сюда по льду да так и оставшихся на лето. Женя Максимов все хотел нам их показать, но зайцы стеснялись незнакомых людей и шума и прятались в камнях.

С вершины острова хорошо было видно нашу дальнейшую дорогу: отсвечивающую краснотой впадину губы Нольде и синее марево равнинного берега, который тянется уже почти до мыса Биллингса. Этот отмелый берег был хуже всего на нашем пути, так как, если верить карте, метровая глубина начиналась километрах в двух от берега, и тянулось это мелководье километров на семьдесят, а то и больше. Беда, если на таком участке застанет шторм на фанерной шлюпке.

Я сравнил его с мелями Нижне-Колымской низменности, где приходилось раньше бывать, и подумал, что мели всю жизнь преследовали Шалаурова и как-то не довелось ему плавать мимо красивых айсбергов, крутых мысов, которым можно давать имена родных, близких, начальства, а может, просто как подскажет совесть и вкус.

Наутро был ясный штилевой день, и надо бы плыть и плыть дальше, но неодолимая лень и неподвижность сковали нас В балке жарко горела печка, на печке шипела и брызгала маслом огромная семейная сковородка. Боцман дремотно поглядывал от порога — куда отсюда было уезжать, тем более что был предлог: Жене Максимову не нравился стук нашего мотора, и с утра он хотел его посмотреть.

В углу размещалась радиостанция. Гешка то и дело отрывался от печки, поглядывал на часы и выстукивал что-то в эфир.

— Все ледовики сегодня в воздухе. Погоду запрашивают, — объяснил он.

Гудела печка, дремотно басил умформер, и Гешкин ключ выстукивал четкую дробь далеким самолетам ледовой разведки. В тех самолетах кожаными идолами сидели пилоты и гидрограф сидел с бланковками на коленях, а внизу был лед, лед и лед или разводья, которые с воздуха кажутся черными. Мы лежали на койках, разморенные теплом, усталостью и мамонтовой дозой колбасного фарша с макаронами. Я думал о многом другом, но вспоминал и пилотов и лед внизу, потому что такое забыть невозможно.