— Если бы он был у меня, то распоряжался бы им ты, — ответил Дин.

— Я не держу на тебя зла, — сказал Стюарт. — Вот тебе моя рука.

Огромная красная лапища силача — старателя буквально поглотила белую дрожащую ладошку его компаньона. Когда Билл наконец отпустил руку, Хедли, побледневший как полотно, стоял, словно громом пораженный, уставившись в одну точку. Его протянутая рука как будто бы застыла, а на ладони красовался тот самый камень, который совсем недавно исчез во чреве земном.

— Вот те на! — воскликнул Большой Билл, бережно усаживая его на стул — Не очень-то ты силен, чтоб такие сюрпризы выдерживать! Ага, вот и щечки порозовели. Ну, ей — богу, нет тут никаких чудес. Расселина‑то не везде такая глубокая. Там, где ты смотрел, она и впрямь бездонная, но камень упал туда, где глубина ее метров двенадцать, не больше. Мне туда не протиснуться, узко слишком, так что я взял нашего мальчишку Джима и опустил его вниз на веревке. Он тут же камень-то и нашел, а потом сказал мне, что светился он так же ярко, вот только закатился за выступ, так что сверху его было не видать.

Ну вот, сам видишь, не пропал он!

Хедли Дин только и мог, что сидеть, слушать и не отрываясь смотреть на чудесный камень. Внезапная смена настроения словно парализовала его.

— Самое смешное, — продолжал Билл, громко хохотнув, — что этот камень находят уже в третий раз. Я наткнулся на него еще три дня назад. Однако, дружище, я часто замечал, какое наслаждение и удовольствие доставляет тебе найти что-то самому. Сам я человек грубый и простой, поэтому мне все эти сантименты ни к чему. Я решил, что найти его должен именно ты. Поэтому я спрятал в разрезе твою трубку, как сыр в мышеловке, и вытянул куст, потому что знаю, что ты за них цепляешься, когда поднимаешься или спускаешься. Потом я заложил камень за корни и подумал: когда мой напарник будет спускаться, он выдернет куст — и то-то удивится! В темноте-то камень светится. Ну вот, ты идешь, находишь камень, а после начинаешь играть в грязные игры с компаньоном; мы сцепляемся, и камень падает в расщелину. Мальчишка Джим живо достает его оттуда — и все по — старому, мир восстановлен. Ну, так кто из нас поедет в Кимберли к оценщику?

— Делай с камнем все, что тебе угодно, — глухо промолвил Хедли Дин, кладя его на стол. — Я полностью лишился как права на него, так и доли.

— Отлично, босс, — весело ответил Стюарт, пряча алмаз в карман брюк, — мы это обсудим по пути в Лондон. Если этот камушек не сможет вернуть тебя в твои «высокие сферы», ну, тогда он отправится на дно Атлантического океана; значит, и мне не видать дома с высокими стенами, балконами, флагштоками и прочими штучками. Все будет зависеть от этого алмаза раздора.

К рассказанному мной особо нечего добавить. За алмаз удалось выручить даже больше, чем ожидали, и теперь наши компаньоны — состоятельные люди, обитающие в тиши доброй старой Англии. Большой Билл построил дом своей мечты, являющийся неиссякаемым источником восхищения как для него самого, так и для всех соседей. Хедли Дин живет неподалеку, довольный обретенным покоем. Старые друзья часто встречаются и подолгу вспоминают былые годы и Африку, но можно смело утверждать, что ни один из них никогда ни единым словом не обмолвится о некогда случившемся с ними печальном недоразумении, к счастью, разрешившимся мирно и к полному обоюдному согласию.

ВЕТЕРАН

— Служил ли я, сэр? Так точно, сэр, — отчеканил сидевший напротив меня мужчина, одетый в старый потертый костюм. Он встал, вытянулся во фрунт и прикоснулся рукой к жалкому подобию шляпы. — Крымская кампания и Сипайское восстание, сэр.

— В каких войсках? — лениво спросил я.

— Королевская конная артиллерия. Спасибо, сэр, я пью горячий с сахаром. Было приятно встретить среди голых валлийских холмов хоть кого- то, нормально говорившего по — английски. Еще приятнее становилось оттого, что с этим кем-то можно было о чем-то поговорить. Последние десять миль я прошел через силу, в глубине души зарекаясь совершать пешие прогулки в одиночестве. Я дал себе слово в будущем никогда, ни при каких обстоятельствах не пересекать границу Уэльса. У меня сложилось столь нелицеприятное мнение о настоящих кельтах, их манерах, привычках, обычаях и более всего об их языке, что высказать его в приличном обществе представлялось решительно невозможным. Казалось, существом моей жизни стала резкая неприязнь, граничащая с ненавистью, ко всяким там Джонсам, Дэвисам, Моррисам и всем остальным великим уэльским родам. Однако теперь, когда я сидел в уютной маленькой таверне в Лангероде с бокалом горячего пунша на столе и с трубкой в зубах, жизнь и окружающие меня люди представлялись мне в розовом свете. Возможно, благодушное настроение, в котором я пребывал, а может быть, мужественное лицо и подтянутая мускулистая фигура моего визави стали причиной того, что я заговорил с потрепанным жизнью, одетым невесть во что человеком, сидевшим напротив.

— Что-то вид у вас не очень, да и выправка тоже, — заметил я.

— Все из-за этого, сэр, все из-за этого, — ответил он, стукнув ложечкой по бокалу. — Мне бы теперь полагалось семь шиллингов в день как отставному старшему сержанту, если б не это. Из-за этих рюмочек да стаканчиков я лишился всего — нашивок, хорошего жалованья и ветеранской пенсии. Они меня выжали, словно лимон, и выгнали со службы в сорок девять лет. Я дважды ранен — один раз в Крыму и один раз в Дели, и ничегошеньки за это не получил, а все потому, что не мог совладать с пьянством. Я вон вижу кисетик с табачком у вас… Благодарю, сэр, вы первый джентльмен, которого я встретил за много — много дней.

Севастополь? Боже правый, да я его знаю лучше, чем эту деревню. Вы, наверное, много о нем читали, а я вам все сейчас покажу наглядно. Каминная решетка — боевые порядки французов, а кочерга — русские траншеи. Напротив французов — Малахов курган, а напротив англичан — Большой Редан. Эта плевательница — Балаклавский залив. Между нами и русскими — овраги и всякие карьерные выработки, вон Сапун — гора, а вот тут — батарея из двадцати четырех орудий. Там-то я и прослужил всю войну. Теперь представляете, сэр?

— Более или менее, — с сомнением ответил я.

— Вначале неприятель удерживал овраги и выработки, они там здорово укрепились, отрыв везде траншеи и стрелковые окопчики. Нам это было как бельмо на глазу, русские нас постоянно изматывали. Не успеешь и носа высунуть, как тут же получишь пулю с той стороны. Наконец, наш генерал, которого все это довело до белого каления, приказал вырыть обходную траншею, так что мы оказались за сто метров от них и стали ждать ночи потемнее. И вот такая ночь настала, и мы без особого шума собрали отряд в пятьсот человек. По команде они ринулись к русским траншеям, взяли первую линию и начали колоть штыками всех, кто попадался. Наши не выстрелили ни разу, сэр, и все было сделано как можно тише. Русские сражались храбро, этого у них не отнять, и траншеи по несколько раз переходили из рук в руки, прежде чем мы все-таки выбили их оттуда. Они стояли до последнего и отступали очень медленно, так что нашим ребятам приходилось буквально выковыривать их из окопов. В ту ночь отличился тридцатый гренадерский полк. Там был один молодой лейтенант, имя сейчас уже не помню, но вот уж он был здоров так здоров. Лет девятнадцати, но ростом с вас, сэр, и куда покрепче. Говорят, что за всю войну он ни разу не вынул шпагу из ножен, а главным его оружием был орудийный банник, гибкий и прочный, с набалдашником размером с кокосовый орех. Страшное оружие в таких руках. Если кто шел на него с ружьем, то он сшибал противника с ног прежде, чем тот мог достать его штыком. Руки у него были длинные, да и сам он отличался ловкостью. Ребята из его роты рассказывали, что тогда в рукопашной он многих положил, двадцать только искалечил, а уж скольких убил, не знаю.