Возникла новая пауза. В памяти доцента всплывал то визит к месье Терону, то посещение кондитерской. Должен ли он рассказать Эббу, что он там узнал? Он решил пока промолчать. Следующие слова поэта укрепили его в этом намерении.
— Я только что от мадемуазель Титины. Как источник новостей она заткнет за пояс и Женевьеву и агентство Гавас.[44] Знаете, что она сообщила, взяв с меня обещание молчать; полагаю, такое обещание она берет со всех, кому она это сообщает. Муж прекрасной мадам Деларю и Аллан Ванлоо вчера днем подрались в саду казино. Накануне мадам побывала в Ницце, якобы чтобы примерить платье у какой-то неизвестной портнихи, которую она там нашла, — «настоящее чудо». Но приятель мужа видел как раз в это время в Ницце Аллана Ванлоо… Бедняга музыкант, которому известны все сплетни, от горя и злобы совершенно потерял над собой власть и, наткнувшись в парке на Аллана Ванлоо, пустил в ход кулаки, хотя тот возвращался прямо с похорон… «Чудо, что весь город не услышал их криков», — сказала Титина. Но в общем, строго говоря, слышала ли их одна Титина или весь город — это одно и то же. Я просил мадемуазель Титину в доказательство ее любви к человечеству обо всем молчать, она пообещала, но…
«Прямо с похорон» — звучало в мозгу доцента.
— Я забыл еще одно, — добавил Эбб. — Месье Деларю заметил вчера на руке жены кольцо с бриллиантом, которое при его появлении она поворачивала камнем внутрь. Он не без оснований предположил, что это кольцо имеет отношение к ее поездке в Ниццу. Мадам Деларю это признала, но уверяет, что его ей дал просто «примерить» один ювелир, который готов в любую минуту взять его обратно…
Доцент вспомнил кресло-качалку, на котором сидел смуглый господин. Смуглый господин держал на коленях смуглую девочку и яростно раскачивался, крича: «Когда вы встретите вашего друга Аллана Ванлоо, скажите ему, чтобы он не забыл про двадцатое текущего месяца». До двадцатого оставалась неделя. Нет, об этом Люченс пока ничего не станет говорить Эббу. Пока можно побеседовать о других делах.
— После вашего первого визита на виллу, — обратился Люченс к поэту, — вы показали нам отпечатки следов, которые нашли под окнами Артура Ванлоо. Продолжили вы — гм! — ваши изыскания в этом направлении?
— Да, продолжил.
— И пришли к какому-нибудь результату?
— В известной мере. Отпечатки принадлежат молодой девице, она член того левого кружка, с которым общался Артур. Но потом мы узнали результаты вскрытия, и я решил, что этим делом заниматься не стоит. А вы случайно не встречали Жаннину?
— Так ее зовут Жаннина? Позавчера днем я заглянул в парк. Я ведь прежде не видел его при дневном свете. Там было безлюдно, но вдруг я заметил девушку с лицом как у кошки, она бродила поблизости от окон покойного Артура Ванлоо. Шляпы на ней не было — очевидно, она не принадлежит к числу домочадцев. И я сразу подумал, не она ли оставила замеченные вами следы.
— Не слишком ли смело такое предположение?
— Да нет, отчего же. Отпечатки, которые вы нам показали, явно принадлежат женщине. А вы рассказывали, что Артур имел обыкновение по ночам принимать гостей. И обнаружив на том самом месте, где разыгралась драма, молодую женщину, смахивающую на анархистку, я счел, что выводы напрашиваются сами собой. Добавлю, что теория моя почти тотчас же подтвердилась; каким образом — я предпочел бы не говорить. Но что вы думаете об этом? — И он протянул Эббу клочок бумаги, найденный в зарослях цинерарий.
Эбб вынул из чековой книжки собственную находку и сравнил два бумажных обрывка.
— Гм, похоже, они связаны друг с другом! Во всяком случае, и качество бумаги, и шрифт на этикетке почти одинаковы. А где вы нашли этот клочок?
— Там же, где вы нашли свой, — на клумбе с роскошными цинерариями. Скажите, говорят ли вам что-нибудь буквы LENC?
— Ничего. А вам?
— Тоже ничего.
Эбб попытался соединить две бумажки. Но ничего не получалось, края на месте обрыва были неровные. Он указал на это своему шведскому коллеге.
— Вы правы, края не совпадают. И все же, думаю, каждый из нас нашел обрывок одной и той же бумаги. Я предлагаю вам сохранить мой обрывок вместе с вашим. Быть может, настанет час, когда мы разберемся что к чему, удалось же в конце концов расшифровать вавилонскую клинопись!
В это мгновение комнату сотряс взрыв. Не замеченный коллегами, датский представитель детективного клуба вошел в дом через садовую калитку и теперь стоял в кабинете Эбба, негодующе фыркая. Он затягивался сигарой и яростно выписывал тростью замысловатые круги, а из его презрительно скривившегося пухлого рта изливались горькие слова:
— Ничто не в состоянии отвлечь вас от расчетов и умозаключений. Случись при вас штурм Сиракуз, вы бы его не заметили.[45] Вчера в соответствии с составленным по всем правилам медицинским заключением состоялись похороны, а сегодня…
— А сегодня едва не состоялись еще одни похороны, — закончил фразу Эбб. — Значит, вы не получили записку, которую я послал вам утром?
— Нет, — ответил директор банка, — не получил. Я сидел на телефонной станции в ожидании разговора с Берлином. А что было в вашей записке? Один из оставшихся братьев убил другого? Или они убили друг друга?
— Скажите, однако, милейший Трепка, — пробормотал доцент, — разве в вашем отеле нет телефона? Администрация уверяла, что он обеспечен всеми современными удобствами! И цены…
— Конечно, в отеле есть телефон, что за детский вопрос! Но что было в записке Эбба?
— И все же, черт возьми, почему вы не звоните по телефону из отеля? — настаивал доцент. — Это же гораздо удобнее, чем сидеть на неуютной центральной станции и…
— А если человеку надо поговорить об интимных делах и он не желает, чтобы его подслушивала прислуга? — зарычал банкир. — Вы что, собираетесь учинить перекрестный допрос по поводу моих частных дел? Но могу я узнать или нет, что же все-таки было в записке Эбба? У вас, быть может, нет других забот, как сочинять сказки в духе «Тысячи и одной ночи», а у меня дела в Ницце!
В тоне банкира звучала уже не насмешка, а злость. Удивленно на него глядя, поэт в нескольких словах изложил, что произошло утром на вилле Лонгвуд. При каждой очередной фразе Трепка делал затяжку и стряхивал пепел в медную пепельницу.
— По выражению вашего лица, — сказал Эбб, — я вижу, что, по-вашему, все идет как положено и вообще все к лучшему в этой лучшей из республик.
— К лучшему? Что вы имеете в виду? Старые дамы за восемьдесят лет не должны иметь свободного доступа к наркотикам!
— Она никогда не принимала снотворных!
— Это она утверждает теперь, чтобы вызвать к себе интерес.
— Она ничего не утверждает, потому что ее еще не могли допросить. Это говорит ее горничная. И доктор говорит, что никогда не выписывал ей веронала.
— Здесь, во Франции, веронал можно купить без рецепта в любой аптеке. Я сам вчера его купил.
— Вам понадобилось снотворное? А мне-то казалось, что у вас нет никаких забот.
— По крайней мере, я не создаю себе искусственных забот, — прорычал Трепка. — Куда вы гнете? Вы что, всерьез утверждаете, будто на вилле бесчинствует серийный убийца и он настолько безумен, что совершает второе покушение в день похорон первой жертвы?
— Иногда человек не властен над своими поступками… или сроками, когда приходится их совершать. Некоторые люди утверждают, что каждый поступок — это звено в цепи, которая прирастает ими и в конце концов замыкается ловушкой. Но позвольте, я расскажу вам последние новости из бара Титины.
Эбб изложил их, напряженно вглядываясь в лицо датчанина. Когда речь зашла об эпизоде с бриллиантовым кольцом, поэту показалось, что у Трепки дернулась верхняя губа. Может быть, банкир что-то выведал? А может, Эббу почудилось. Так или иначе, подергивание прекратилось так же внезапно, как и началось, и когда поэт окончил свой рассказ, единственным комментарием его коллеги было продолжительное фырканье.