Переехав мост Золотые Ворота, я свернула на серпантинную дорогу через гору Тамалпайс, с которой долго любовалась заливом. По радио все время крутили «Дикий мир» Кэта Стивенса. День был нежаркий и туманный. Время от времени сквозь просветы в тумане я видела океан. Казалось, что у горизонта вода перегибается и течет на небосвод, отражаясь сама в себе. Ничего подобного я в жизни не видала. Я молила судьбу, чтоб машина сломалась здесь, в округе Марин, но она продолжала упрямо пыхтеть. Пару раз я чуть не разбилась, подъезжая поближе к обочине, чтобы как следует рассмотреть залив и зеленые холмы, сбегающие к самой воде. Сан-Франциско отсюда казался грудой старых обувных коробок с торчащими посреди них небоскребами. Я даже вылезла из «валианта» и попинала его шины, мечтая, чтоб хоть одна из них спустила. Просто так остановиться или вернуться в Сан-Франциско мне даже в голову не приходило. Но машина, упрямо жужжа, преодолевала крутые повороты и юрко проскакивала мимо груженых лесовозов. Я была готова поклясться, что мы дотянем до Спокана, а то и до самой Аляски.

Коробка передач сломалась лишь у национального побережья Пойнт-Рейс. Когда она перестала дымить, я вышла из машины и очутилась в облаке тумана. Сперва я думала, что это просто остатки дыма, но оказалось, что туман пахнет морем. Из-за белой пелены доносилось щебетание птиц и сигналы буйков. Я вскарабкалась на крышу «валианта». С обеих сторон дорога резко исчезала в густой дымке. Я не знала, где нахожусь, но надеялась, что не рядом с каким-нибудь маленьким городком. Ведь в этом случае пришлось бы починить машину и ехать дальше. Городишки вроде Таллулы есть повсюду, но я не собиралась застрять в таком болоте еще раз. Мне просто опротивело жить в крохотном мирке, где твои самые сокровенные тайны становятся известны окружающим чуть ли не раньше, чем тебе самой.

Рядом со мной остановился черный джип, и какой-то парень с рыжеватой гривой, собранной в хвостик, опустил стекло. На бампере джипа красовалась наклейка: «Люблю китов». Я соскользнула с крыши и подошла к машине.

— Любуетесь видом, или вас куда-то подвозят? — спросил он, глянув на мою машину.

— У меня сломалась машина.

— Может, подкинуть куда-нибудь? — Он перегнулся через пассажирское место и открыл мне дверцу.

Я молча уставилась на него, покусывая губу. Хотя Элинор предупреждала меня о калифорнийских психопатах, этот парень казался вполне вменяемым, но, с другой стороны, как знать.

— А тут есть какой-нибудь город? — спросила я, стыдясь своего южного акцента.

— Ага, мы в трех милях от Дьюи. И кстати, я там живу.

Туман рассеивался. Я оглянулась вокруг и увидела зеленую долину, поросшую калифорнийскими лаврами и черничником, среди которого паслись коровы. Высокий утес вдали был все еще окутан облаками. Проследив за моим взглядом, парень пояснил:

— Это гора Виттенберг.

— С горой-то понятно, а вот ты кто такой? — Я прикинулась грубиянкой, чтоб отпугнуть его, если он все-таки псих.

— О, простите. Мое имя — Сэм Эспай. — Он перегнулся через сиденье и протянул мне руку.

— Фредди Мак-Брум. — Мы обменялись рукопожатием. Я села в машину, стараясь не свалить на пол его блокноты и бинокли. Подняв одну из книг, я прочла: «Практическое руководство по океанологии». Так, на скалистом побережье, под которым бурлит кишащий акулами океан и таинственно дремлет разлом Сан-Андреас, я встретила свою судьбу.

Долгое время после переезда в Калифорнию мне было стыдно, словно я бросила Минерву и сестер на произвол судьбы. Я представляла их за домашней работой: как они заполняют квитанции, откладывают куриные косточки для бульона и задыхаются в этом тесном мирке, будто пирожки в полиэтилене. Меня мучало раскаяние, словно мой долг был пластаться вместе с ними в закусочной, а я вместо этого фотографировала китов, плавала на байдарках, ловила форель в Рашен-Ривер, летала в Японию протестовать против истребления китов и ездила в круиз на Галапагосские острова, где на кашалотов не охотятся со времен Чарльза Дарвина. Я не желала жить в Теннесси, но меня очень пугало, что Минерва может упасть на нашей узкой и кривой лестнице, а никто даже не услышит ее криков. Меня тревожило, что Элинор и Джо-Нелл и не думают страховать закусочную и что, сгори она вдруг, останутся без гроша.

Мне все представлялось, как поезд врезается в машину Джо-Нелл. Отделаться одной лишь сломанной ногой было бы просто невероятно. Быть может, доктора еще чего-то не обнаружили: смещений позвонков, переломов черепа и таза, повреждений аорты. Элинор ни о чем таком не упомянула, но, и не будучи патологоанатомом, я хорошо представляла, во что поезд может превратить человеческое тело. В детстве мы с Джо-Нелл клали монетки на рельсы и, спрятавшись в кустах, ждали, пока поезд их расплющит. Меня не покидало чувство, что я еду на похороны, но при этом мне казалось, что это я умерла, а не она. Я не слышала биения собственного сердца; оно казалось холодным, неподвижным и усохшим до размера перечного зерна.

МИНЕРВА ПРЭЙ

Мы с Элинор, почитай, поселились в городской больнице. Притащили туда кофейник, пакетики сахарина и пластмассовые ложки. Там, конечно, были автоматы, но кофе в них оказался горьким и густым, а стоил целое состояние. Вот мы и навезли всего домашнего, включая одеяла и пуховые подушки. Мы сидели в зале ожидания и, как и велит его название, ожидали — ждали, пока наша девочка проснется и пошлет всех врачей к чертовой матери. Моя внученька еще насмешит нас всех до упаду, рассказывая об этой аварии! Она с малолетства острячка, и без нее мне не мил весь белый свет. «Господи, — хотелось мне крикнуть, — неужто Тебе все еще мало? Неужто Ты отнимешь и ее?!»

Да куда я без Джо-Нелл?! Она отвезла меня в Нашвилл, когда созрела моя катаракта, чтобы доктор удалил ее лазером. А год назад, в августе, когда моя сестра упала и сломала тазовую кость, Джо-Нелл свозила меня в Техас. Как я тогда поняла, Хэтти встала на заре и отправилась кормить цыплят. Накануне прошел сильный ливень, что не часто бывает к западу от девяносто восьмого меридиана. И вот Хэтти колготилась с цыплятками, хлюпая по грязи в резиновых шлепках, а затем вдруг поскользнулась и рухнула на спину, прямо посреди куриц. Она сразу поняла, что сломала какую-то кость: хруст был такой, словно кость эта раскололась надвое.

Так Хэтти и лежала в грязи, среди рассыпанного зерна, глядя в безоблачное синее небо. Старая ветряная мельница, которую мой Амос выстроил в тридцать седьмом году за четыреста двадцать долларов, мерно вертела своими крыльями. Куры тихонько квохтали и клевали зерно вокруг Хэттиных белых носков и резиновых шлепанцев. Кролик, что носился, прижав уши, по двору, едва не проскакал прямо по ней, а затем унесся во влажную от дождя рощицу. Но Хэтти ничто не тревожило, покуда не появился канюк, решивший взобраться на старое мескитовое дерево. Она хотела прогнать его, но двигаться было больно. «Пшел!» — велела она канюку, но тот не послушался, а только уставился на нее, словно говоря: «Наверное, не стоит и возиться с тобой, тощая старушенция. Мяса в тебе все равно не больше, чем в курином крылышке».

Около полудня ее обнаружил мельник и позвонил в службу спасения. Семьи у Хэтти не было (она так и осталась бездетной), зато было много приятельниц среди прихожанок местной церкви. Одна из них, ходившая с Хэтти в воскресную школу, набрала мой номер и поднесла телефонную трубку ко рту Хэтти.

— Я упала и сломала тазовую кость, — пролепетала Хэтти своим тоненьким надтреснутым голоском, — она раскололась пополам.

— Я срочно выезжаю к тебе, — пообещала я.

— Стара ты уже для поездок, — возразила она.

— Мне всего лишь семьдесят девять.

— Вздор, уже все восемьдесят.

— Я выезжаю, — отрезала я, — и скоро буду у тебя.

— Но это же сущий пустяк, — не унималась она. — Доктор Дэнверс говорит, что через шесть недель я буду как новенькая.

— Рада слышать, — кивнула я, — но пока эти шесть недель не пройдут, я не отойду от тебя ни на шаг.