Мать вскакивает, пастушка, у неё у самой волосы встали дыбом, подбегает к отцу, поскольку вторая мысль матери — защитить своего косудёнка, однако толстая коса Гретхен, которой мёртвая женщина когда-то напрасно пыталась замаскироваться, прибегая и к костяной ручке зонта, и к защитному приёму, каким владеют все Гретели в наших местах, эта коса теперь сброшена якорем матери на голову — момент, я вижу, мать зашаталась и рухнула! Как же тяжела нам история нашей родины, если мы норовим торговаться даже сами с собой! Отпускники из-за границы отворачиваются и покрывают головы, — как они могут снять с нас мерку и брать пример, если мы сами постоянно срываем все свои меры? Они даже не хотят произносить наши священные имена, и так и надо, поскольку мы ведь сами себе боги. У нас нет точек соприкосновения, чтобы с нами мог связаться каждый, кто захочет. Кровь бурлит и завивается всё более тугими белокурыми жгутами, которые в огне чернеют, так, готово, теперь пора: весь народ Авраама сбрасывает свой волосяной покров, Красное море, которое второй раз уже не расступится, поскольку слишком многие пытались выхлебать его большими костяными кружками, старый местный обычай таков, что после того, как соседи в пивной потягаются между собой на пальцах, они могут говорить друг другу ТЫ. Пиво при этом тоже пенится, оно ещё только наполовину вылилось из бутылки, а тут уже такое! Вообще, телевидение могло бы давно предотвратить эти ужасные злодеяния, потому что мы могли бы наблюдать самих себя в перекрестье прицела. Мать вслепую ощупывает лежащего в постели сына, и вдруг оказывается, что он вдвое больше её самой. Мать, выпучив глаза, смотрит на него всё своё последнее мгновение — должно быть, это конец сотворенного мира; где её муж, жопа, который всё это натворил? Но он сам лежит, поверженный, словно пожертвованный, на полу. Никакой отец («Мы оба вернёмся из шахты домой») не принёс бы богу в жертву своего сына, потому что никакой бог не потребовал бы этого от него. Но МЫ это сделали! Мать падает, и мать-отец разом принимают облик сына. Их участь не так печальна, ибо как раз началась телевизионная реклама, когда можно поднять голову с плахи в промежутке между двумя лобными местами вечернего сериала и дать на себя пописать. В основе этого рекламного телевидения лежит огонь невежества, который так и хочется потушить, чтобы мир наконец вернулся в Ничто, м-да, заблуждение: не оно носитель зла, но и впадать в него не надо уж так часто. А то ещё купишь, неровён час, не ту марку автомобиля.
Сено волос теперь так и мечется, уплотняясь в стога, и душит эту образцовую семью, которую мы специально подыскали, чтобы выстроить вокруг неё наше здание, их разметало, как горшок мечет цветы, забило ими все щели комнаты. Последней в это пришлось поверить и автомобильной рекламе. Одна из красивых, поблёскивающих лаком машинок для езды с милым личиком говорит о своей низкой потребительской и высокой цене общения и связи, из всего духа человеческой массы высвечивается маленькое светлое пятнышко, в котором стоит ребёнок и смотрит, как родителям приходится скрываться без права возврата из-под их сооружения. Автомобиль между тем поставлен в средний класс между духовными инжекторными и воздушными карбюраторными, ибо машины высшего класса, эти боги и спасители, рекламы избегают, чтобы не гневить остальных людей и не доводить их до производства избыточных газов! Ребёнок голыми руками раздвигает волосы, легко, как занавес, переступает через родителей и протискивается сквозь плетения, которые выросли на его маленьком мире, слишком долго отвёрнутом от солнца из-за тайного сговора (по утрам прибор слишком часто работал впустую, а его хозяйки не оказывалось под рукой, потому что она ушла за покупками). Теперь мы должны направиться к двери и посмотреть на другую персону, которая там ждёт, пожалуйста, поприветствуем.
В ночь с 14 на 15 ноября сего года мои старые родители и я были подняты из постелей и отправлены на сборный пункт. Мой 75-летний отец в ответ на простой вопрос о полномочиях одетого в гражданское представителя органов был избит. В последующие дни он должен был получить аудиенцию у вас, господин рейхскомиссар, но не был к вам допущен. Чувствуя себя поэтому полностью бесправным и беззащитным, он в этом отчаянном положении в тот же день покончил жизнь самоубийством в саду своего маленького деревенского домика. Мой отец был коренной венец, за свою 75-летнюю жизнь не преступал ни политических, ни иных законов. Он имел безупречную репутацию и славился своей порядочностью.
Комната, в которой так тихо и всё же так много говорили, теперь кирпич из человеческих останков, который сидит у нас в печёнках и давит нам на уши, а реклама шампуня от перхоти так и будет взывать к сердцам и бумажникам тех, кто сейчас распахнёт дверь — по крайней мере, судя по звуку. А может, никто и не заметит; что лавиной волос завалило всю семью вместе с их пожитками. На лестничной клетке, во всяком случае, ничего не заметно. Бывает, лежат уже настоящие мумии, не открывая больше ни окон, ни дверей, это граничит с высокомерием — думать, что кто-то будет нами интересоваться после того, как мы исчезли. Так, например, выпадают из мира те женщины, которые не смогли вовремя использовать свои тела, эти горящие артикулы, хотя получали инструкции по их применению. Каждый человек — собственные покои, а другие лишь преспокойно учиняют там беспорядок.
К двум женщинам, которые болтают, перегнувшись через окно во двор, возвращается ребёнок. Одна из них — Гудрун Бихлер, она с любопытством вышла из квартиры в коридор. Убитая сестра, которую она сейчас обняла за плечи, закрывает шею ладонью и то и дело слизывает из уголка губ набегающую кровь. Гудрун Бихлер и мёртвая медсестра, проводница смерти и её подопечная, которую забрали, чтобы из ячеек сети смогли вылупиться ещё несколько куколок и проникнуть в пространство и время, откуда они были изгнаны — слишком быстро, даже не заметив; итак, обе женщины, почти ещё девочки, смотрят сквозь грязное окно коридора вниз, на замощённый пластырями булыжников двор. Там очередная группа дожидается своей экскурсии, мужчины и женщины в неброской уличной одежде. Мужчины не воюют и не охотятся. Женщины не оберегают и не используют. Они праздно слоняются, шаблоны, из которых уже второй раз вырезаны очертания людей, теневые портреты в стене, от которых отступились их школьные товарищи, — это не фокус, ведь можно расщепить даже атомы. Если уж столько людей могло исчезнуть, не вызвав в оставшихся никакой тревоги, какая обычно поднимает вой, стоит только задеть крыло машины (такое слышишь на каждом углу), то ведь некоторые из исчезнувших так же незамеченно могли и вернуться и снова попасть нам прямо в пасть — капающая, свежеразмороженная добыча. Но этого не получается, тогда из нас тут же разражается война, и мы вынужденно начинаем знакомиться между собой и становимся пацифистами, теми же, какими и были, только иначе. Мы объявляем неделю открытых дверей, чтобы надавать чужим по ушам, никуда для этого специально не отправляясь. Такое прощание далось бы нам тяжело, наши семьи были бы вырваны из привычного уюта, потому что одного члена не хватало бы. И самолётные диспетчеры почему-то всё бастуют. Кого мы не знаем, того ведь у нас и не отнимешь. Вкуснее всего есть дома. Поэтому теперь может статься так, что войны больше не будет. Нет, мы никуда отсюда не уйдём!
Обе женщины тихо смеются и прочёсывают воздух своими волосами. Ребёнок бегает рядом с ними. Повсюду на его теле видны тонкие линии, по которым он был разорван в воде и снова составлен, правда неаккуратно. Над земными останками склоняются судебные медики и криминалисты и вежливо спрашивают себя, не мог ли допустить преступник какой-нибудь ошибки. Вообще нет такого прибора, при помощи которого можно было бы так быстро разложить (растерзать) тело. Только человек-мясорубка мог бы сотворить такое. Если бы мы захотели удалить то огромное количество персонала, которое некстати светит в нашей комнате во все углы, то мы бы точно нашли лучшие, более щадящие средства для этого. Наши соседи жестоки, они на наших глазах бесцеремонно плюют свою кровавую пену на пластыри булыжников, которые и так уже все пропитались кровью. От нас, дарителей, требуют товары, но мы и сами ни повернуться, ни разгрузиться не можем. Я ведь только синхронизирую то, что было сегодня. Завтра будет по-другому, но похоже, или наоборот. Никто не должен нас, ищущих, которые уже были взяты на семена из другого ищущего (как там говорит поэт? Не ты смотришь в телевизор, а телевизор глядит на тебя!), лишить удовольствия смотреть на самих себя, мы здесь, мы снова кто-то! И теперь это нас захлёстывает, мы добились того, что снова триста семьдесят пять человек утонули вместе с одним паромом, но среди них ни одного австрийца.