Глубина, на которой ощущаются первые признаки „кислородного опьянения“, в среднем равняется всего 7 метрам: серьезное ограничение…

Бесполезно говорить, что в это утро я был еще в домашних туфлях, когда Луи Презелен уже заполнял гранулами дыхательный мешок первого кислородного аппарата…

Чтобы снять без шума и пузырей воздуха калифорнийских каланов,

мы направили „Оршиллу“ вдоль берега, от залива Монтерей до залива Стилуотер, но не дальше траверза станции Гопкинса, где мы работали до сего времени. Здесь каланы составляют хорошо организованную колонию, и их социальная жизнь — система их отношений между собой — настолько же сложна, насколько заманчива для описания.

Едва мы прибыли на большое поле келпа, как молодой калан забил тревогу. Каланы имеют в своем распоряжении целую гамму криков, выражающую их реакции, желания или „состояния души“. Так, звонкий сигнал, которым нас встретили, подобен резкому лаю рассерженной собачонки („уах! уах!“). Это типичный крик молодого калана, покинутого матерью. Но его испускают и взрослые в случае опасности, и тогда все стадо воспринимает этот крик как сигнал тревоги.

Каланам свойственно выражать свои эмоции всевозможными вокальными проявлениями. Так, обида или страданье выражаются — и у молодых, и у взрослых — визгом („уиии! уиии!“) либо очень резким патетическим лаем. Разгневанные самцы (и самки тоже, например в клетке) плюются, как кошка, которая пребывает в подобном расположении духа. Удовлетворение же изображается долгими воркованиями, длящимися до 30 минут, особенно когда дело касается отличного обеда и любовных игр. Я уж не говорю о фырканье, зевках, поскуливании, пришепетывании, воркотне, которые стадо издает беспрерывно.

Филипп и Жак Делькутер, уже одетые в гидрокостюмы с кислородными аппаратами, тихо спускаются под воду, в гущу водорослей.

Делькутер держит в руках громадного и очень аппетитного морского ежа из вод Калифорнии — шар, утыканный черноватыми иглами, под шипастым панцирем которого таятся восхитительно вкусные половые железы (гонады)… Такой царский подарок не может оставить калана безразличным!

И ведь получается! После некоторых колебаний, нескольких робких подходов и отскоков, молодой самец с почти черным мехом принимает подарок от человека. Вот действительно самый неустрашимый зверь в стаде — прозвище „Паспарту“, данное ему немедленно, пристало к нему прочно. За несколько дней он стал нашим другом — никого больше не боялся, ласкался ко всем, любопытен был сверх всякого воображения… Морское ухо, ежи и звезды — все он поедал, к вящему нашему удовольствию. Это было зрелище, от которого никто не уставал, — видеть, как он скользит и играет в воде среди водорослей или протягивается на спине на поверхности воды, разбивая ракушки к обеду, полностью поглощенный своей работой (и только ею одной!), счастливый просто тем, что он живет… о бессмысленная жестокость человека! Когда мы уже покинули Монтерей, спустя некоторое время мы узнали от Джуда Вандевера, что Паспарту погиб, его убили из подводного ружья.

Раз вкусив от нашей дружбы, он проникся доверием ко всем нашим соплеменникам — роковая неосторожность.

Каланы живут маленькими организованными колониями. Это общественные хищники, даже если связи, которые объединяют различных индивидуумов группы, на первый взгляд, и кажутся слабыми.

В воде очень трудно различить самца и самку (кроме тех случаев, когда животное плавает на спине в своих постелях из келпа и вы рассматриваете его в хороший бинокль). Представители „сильного“ пола чуть крупнее своих дам, мех у них, как правило, потемнее и шеи более толстые и мускулистые.

Взрослых самцов чуть меньше, чем самок, хотя при рождении наблюдается одинаковый процент особей обоего пола и это равновесие держится вплоть до конца ювенильного периода (говорят, что их sex ratio — 1:1).

Очень трудно сказать что-либо о продолжительности жизни каланов, так как живут они постоянно в одной и той же среде, не меняют своего меню, не знают ни миграций, ни серьезных линек, у них нет никакого „индикатора возраста“, аналогичного, например, годичным кольцам роста зубов тюленей или сезонным отметинам на ушных пробках и роговых пластинах усатых китов. Все, что можно сказать по этому поводу, это то, что в зоопарке Сиэтла пойманный годовалый калан умер на шестом году от болезни. Очень уж ненадежный указатель… Но, поскольку речная выдра живет до 14 с половиной лет, а она меньше своих морских кузенов, можно предположить, что на воле каланы доживают до 15–20 лет.

На Великом Севере (и равным образом в Калифорнии) наблюдается удивительная сегрегация полов. В каждой колонии есть отдельные „зоны самцов“ и „зоны самок“ (где остаются и неполовозрелые молодые животные). Самцы, вообще более склонные к одиночеству, покидают свою зону только для сентиментальных приключений.

Однако вряд ли каланам свойственно типичное „территориальное“ поведение, хотя встреча с другими представителями „сильного пола“ и может вызвать гнев у самца, сопровождающею свою самку. Но в узком смысле слова ни самцы, ни самки в действительности не имеют определенного пространства, которым они владели бы как своим леном, недоступным чужакам доменом. Я уже подчеркивал, насколько эти звери миролюбивы и уступчивы. Их сражения, как бы они ни разрешались, все же являются символическими.

В пору любви калан активно плавает на животе.

Он ищет, обшаривая скалы и водоросли, он перерывает заросли келпа, пренебрегая обычным обедом в часы трапез.

Как только он замечает наконец-то в волнах свою избранницу, он медленно настигает ее и погружается в воду позади нее, затем обнимает подругу, засовывая свои ласты ей под мышки, и прижимает ее к себе изо всех сил. Или же, приблизившись к ней, долго и нежно оглаживает свою даму от шеи, по животу, до гениталий. Случается также, что он удовлетворяется обнюхиванием ее, прежде чем начать „разговор“. Все эти действия, сильно напоминающие человеческие, сопровождаются легким покусыванием, прикосновениями и пламенными „поцелуями“. Часто после всех этих ласк самец предлагает своей подруге еду — две, три, четыре, пять раковин морского уха или ежей… Все это изменяется — и резко — после копуляции, когда он не остановится перед тем, чтобы украсть у нее свои раковины или иглокожих, а то и рабочие инструменты!

Если самка не вошла в охоту (в течку), если она не желает самца, она тихо перекатывается со спины на живот и отпихивает ловеласа всеми четырьмя лапами, без малейшего признака нежности.

Наоборот, если она готова к оплодотворению, она затевает с самцом прелестные водные забавы („прыжки“ через водоросли, прятки в зарослях келпа, быстрые нырки на дно и выскакивания на поверхность и т. д.), которые приводят обоих в состояние возбуждения, необходимого для совершения акта любви. В этот момент самец удваивает ласки и пофыркивания, все сильнее пытается обнять подругу, кусает ее в шею, в голову, в нос — много раз. Кончается дело тем, что он плотно берет зубами морду подруги.

Эти укусы в нос необходимы для копуляции — ни разу еще не попадалось самки в сопровождении малыша, у которой не было бы красноречивого шрама на морде. Поскольку самец держит свою подругу за нос в течение часа и так как она при попытке высвободиться или просто при движениях только лишь усиливает его захват, то дело кончается тем, что на морде появляется маленькая ранка. Некоторые авторы пишут, что этот укус в нос определяет последнюю стадию овуляции у самки калана. Сегодня это врожденное поведение (действительно необходимое) имеет серьезные последствия: во все более и более загрязняющихся — особенно из-за наших стоков, богатых бактериями и вирусами, — водах эти раны инфицируются, и сейчас находят все больше и больше самок, умерших от загноения ран, полученных при любовных играх.