Если выбрать такую высшую позицию, то отдельный предмет сопрягается со всеобщим средоточием, лежащим вне его, и работа производится в более или менее значительной части обширного и возвышенного здания. Вот это средоточие — воспитание человека; вот это здание — характеристика человеческой души со всеми возможными ее задатками и со всеми реальными различиями, какие раскрываются в опыте. Сумма достоинств духа и умонастроения, явленных до сей поры человечеством, задает идеальную, но строго определимую величину, по которой может оцениваться отдельное достоинство; тут видна цель, к которой можно стремиться, известен путь, на котором можно становиться первооткрывателем в наивысшем смысле слова — своим деянием как поэт, мыслитель, исследователь и прежде всего как деятельный человек прибавляя нечто новое к общей сумме и тем раздвигая границы человечества. Обретаешь идею — она вдохновляет и тем самым сообщает силы, между тем как закон лишь направляет, но не возвышает и скорее лишает уверенности, нежели окрыляет.
Вольное и энергичное проявление способностей немыслимо без тщательного сохранения наших первоначальных природных задатков — не бывает энергии помимо индивидуальности. Потому-то столь необходимо, чтобы характер, подобный обрисованному, предначертал человеческому духу возможность следовать самыми разнообразными путями, не удаляясь при этом от простой цели всеобщего совершенства, а, напротив, устремляясь к ней с самых разных сторон. Лишь на философско-эмпирическом знании людей можно основывать свою надежду на то, что со временем мы получим философскую теорию формирования человека. А эта последняя — не просто всеобщий фундамент для отдельных приложений теории — воспитания и законодательства (которые лишь от нее могут ожидать полнейшей взаимосвязанности своих принципов), но и всеобщая, а в наши дни и настоятельная потребность — мы нуждаемся в ней как в надежной руководящей нити свободного самообразования каждого отдельного человека. Чем больше возможностей, открытых перед ним, чем многообразнее материал, какой предлагает ему наша культура, тем затруднительнее, и даже для лучших умов, сделать разумный выбор из такого многообразия или же соединить некоторые из этих путей. А не будь такой связи, культура погибнет.
Ведь культура человека — это искусство, питая свою душу, делать ее плодоносной, а для этого нужно так гармонически настроить органы души и выбрать такое внешнее положение, чтобы можно было усваивать как можно больше, поскольку, не будь усвоения, питательное вещество не перейдет ни в душу, ни в тело.
Такого рода характеристика человека едва ли когда-либо возвысится до того, чтобы стать наукой в собственном смысле слова, хотя она призвана скорее развивать философски и для целей высшего формирования личности то, что человек вообще способен совершать, а не представлять в исторической последовательности то, что он уже реально совершил, — тем не менее она вполне заслуживала бы того, чтобы как особенную, философски упорядоченную опытную теорию ее отграничили от Есей массы прочих философских знаний. Сейчас не время рассуждать о том, в какой мере она вправе притязать на такое особое место, в какой мере она нуждается в особом наименовании, насколько существенно будет отличаться она от психологии и антропологии в своей общей части. Я считал, что нужно хотя бы упомянуть о ней сейчас, чтобы более определенно наметить ту дальнюю цель, какую я не упускал из виду, работая над настоящим сочинением, и какая важна для того, чтобы судить о нем.
Необходимость же сообразовываться с этой дальней целью принудила меня выбрать такой ход рассуждения, который для многих, как я опасаюсь, покажется чрезмерно длинным и утомительным. Возможно, мой способ рассуждения окажется слишком общим для предмета нашего исследования, с его индивидуальным обликом и при его наглядности слишком философским. И если я могу льстить себе мыслью, что удовлетворил в какой-то степени эстетика, то не смею надеяться на то, что полезен поэту в его деятельности. Философская высота, на которую мне пришлось подняться в соответствии с избранной точкой зрения, для практики художника-творца и неудобна и бесплодна — ему потребны более частные, эмпирические правила. Если последние для философа всегда слишком узки и индивидуальны, то для поэта всегда пусто то, что философу годится как содержание и всеобщий закон. Так что оба — философ и поэт — всегда в необходимой и неизбежной распре между собой.
Однако философия искусства и не рассчитана прежде всего на художника, по крайней мере не рассчитана на сам момент творчества. Преимущество философии и ее беда в том, что непосредственная конечная цель ее — это всегда человек, а не те или иные его поступки. И без нее художник — это художник, и без нее добродетельный человек добродетелен, а государственный муж — это государственный муж; но человеку она нужна, чтобы наслаждаться и пользоваться всем тем, что получает он от них, чтобы знать себя самого и природу, чтобы плодотворно применять знания; и даже названные лица не могут обходиться без нее, если только хотят быть понятны самим себе, если разумом своим хотят догнать свой гений в его полете или же сравняться по правильности и глубине со своим практическим смыслом. Точно так же и эстетика предназначена непосредственно лишь для тех, кто желает воспитать свой вкус посредством произведений искусства, а свой характер — посредством свободного и очищенного вкуса; художник может воспользоваться эстетикой лишь для того, чтобы настроить свою душу, чтобы, предоставив своему гению время для полета, после этого вновь сориентироваться в пространстве и определить свое местоположение и цель. Что же касается пути, ведущего к цели, то тут помогает ему уже не эстетика, а только собственный опыт или опыт других.
Конечно, и опыт в состоянии дать лишь фрагменты, отрывочные правила, которым будет недоставать полноты и общезначимости. Тем не менее было бы важно собрать и упорядочить их; всякий кому талант позволяет успешно следовать поприщем искусства, должен бы тщательно записывать все, что подтвердилось на опыте. Он тем самым оказал бы существенную услугу не только искусству, но и философии. Эстетик пользуется такими поэтическими признаниями (как психолог — моральными), радуясь тому, что может в непосредственном созерцании узнавать художника, его натуру, которую лишь с усилием ощущает в его произведениях. Вот что придает большую ценность эстетическим работам Дидро: благодаря богатству замечаний и наблюдений его „Опыты о живописи" и „Трактат о драматической поэзии" весьма плодотворны для художника и для теоретика.
Дистанция между всеобщим законом и отдельным произведением искусства нередко препятствует тому, чтобы последнее являлось в качестве отдельного, совершенного воплощения первого. Может случиться, что по ходу моих рассуждений у читателя будет повод обвинить меня в том, что я недостаточно строго придерживался характера той поэмы, о которой сужу, и что мои утверждения не подкреплены соответствующими примерами. Но прежде чем он выскажет свой обвинительный приговор, я попрошу его по-настоящему ознакомиться с духом целого и не терять его из виду даже в отдельных местах, потому что и мне самому всегда представлялось целостное впечатление, и в эстетических суждениях мне неизвестен иной метод разграничения, нежели тот, когда на отдельное свойство — если даже для конкретного применения оно отделено от целого — продолжают смотреть через призму целого, с которым отдельное взаимосвязано.
При определении поэтического вида, к которому принадлежит „Герман и Доротея", я счел необходимым дать собственное, отклоняющееся ог обычного понятия эпопеи определение этого поэтического произведения. Я не страшусь упреков в том, что ради одной- единственной поэмы без нужды создан новый род литературы. Кто разрабатывает теорию искусства, тот находится в том же самом положении, что и естествоиспытатель. Что для последнего — природа, то для первого — художественный гений. Если только он уверен, что гений сказался в произведении во всей полноте и чистоте своей силы (о том он, как судья, обязан вынести свой независимый, властный приговор), то ему не остается ничего, как принять рождаемое гением за то, за что оно выдает себя, описывать его и, если оно противоречит его классификации, расширять эту классификацию.