Люкланд задумчиво пососал наполовину выкуренную сигару.

Берт обматывал лентой, словно бантом, свое обручальное кольцо.

— Отец, а как ты находишь Марион?

— Ты немножко запоздал с этим вопросом. Тем не менее я готов на него ответить. Она уверена в себе. Знает, чего хочет. Заведуй я кадрами на фабрике холодильников, я бы не задумываясь зачислил ее в свой штат, в отдел оптового сбыта. Дама для представительства.

— А как невестка?

— Она все равно зачислена в мой штат. Раз ты взял ее в жены. Вернее, раз она тебя взяла.

Сын рассмеялся.

— Ревнуешь?

— Да. И поделом мне. Ты столько времени проторчал в Конго, что я начал героизировать тебя. И себя заодно. Я думал: мой сын был и остается доктором джунглей. Гуманистический миф. Теперь тебе тридцать семь, и ты основал вполне нормальную практику у себя на родине.

— А почему бы и нет?

— Почему бы и нет, — повторил Люкланд. — Трудно было Марион выманить тебя из джунглей?

Берт начал разматывать повязку.

— Нет, Марион всего лишь помогла мне осознать, что во мне нет никаких героических задатков. Потребность в чистых носках, времени для чтения, изредка для театральной премьеры во мне очень велика. Встретившись с Марион, я увидел в ней все, чего был лишен: ухоженность, опрятность.

— Под опрятностью ты подразумеваешь умытость? — спросил отец.

— Нет, подразумеваю культивированность. Когда она впервые мне улыбнулась, я почувствовал, что и еще кое-что слишком поспешно вычеркнул когда-то из списка своих потребностей. Не знаю только, понимаешь ли ты меня.

Люкланд замялся.

— Боюсь, что понимаю, — наконец ответил он. — Да, а чем, собственно, занималась Марион в африканских джунглях? Сафари и тому подобное?

— Нет, она объезжала экономические отделы посольств. Изучала потенциальные рынки сбыта пластмассовых изделий на территории между Берегом Слоновой Кости и Мадагаскаром.

— Чудовищный торговый жаргон, — сказал Люкланд.

— Я повторяю слова Марион. Первая фраза, которую я от нее услышал.

— Ну и как, имела она успех?

— У меня? Да. И у потребителей пластмассы тоже. Недаром она прошла выучку у старого Райберта. После ее деловой поездки воду из африканских глиняных колодцев начали черпать целые армии обладателей пластиковых ведер.

— Преклоняюсь, — сказал Люкланд. — Я уже вижу мысленным взором воздвигнутые Марион пластиковые памятники по всему Африканскому континенту, посреди каждой площадки для тамтама. Памятники старому Райберту. Слава обычно достается боссу и лишь изредка — его подручному. А что будет дальше, мой мальчик? Войдешь в пластиковое дело Райберта? Как компаньон?

Люкланд почувствовал, что из его голоса ускользает легкий налет иронии, который до этой минуты окрашивал весь разговор с сыном. Не желая, однако, впадать в неуместный здесь отечески наставительный тон, Люкланд сказал:

— Ладно, замнем.

— А что будет дальше с тобой? — спросил Берт.

Люкланд никак не ожидал, что его вопрос, словно бумеранг, вернется к нему. Он кинул под машину мокрый окурок.

— А как оно должно быть, сынок? Для графика, который освоился в своей профессии, заказов сейчас хватает с избытком. А городское управление закупило несколько моих работ. Сцены на мосту через канал, виды старого Бизенкампа. Чтобы улучшить рабочий климат в стенах ратуши; так, во всяком случае, звучало воззвание обербургомистра. Ты ведь знаешь, он обожает оздоравливать климат. Хотя для меня, признаться, загадка, как это делают. Во всяком случае, я снова становлюсь к мольберту, ну и…

— Я не спрашиваю, как дела сейчас. Я спрашиваю, как будет дальше.

Люкланд провел рукой по щетке дворника.

— Что ты хочешь услышать, по большому счету? Мои планы на будущее? Они помешают тебе во время свадебного путешествия, как мешает мокрое полотенце в чемодане.

Поднялся ночной ветер. Собеседники вспомнили, что вышли из дому без пальто.

У дверей виллы послышался гул голосов. Прощался целый косяк гостей.

— Мне надо обратно к Марион, — сказал Берт.

— А я останусь на одну сигарку.

— Тогда до скорого, отец.

— До скорого.

Берт захлопнул дверцу. Машину заполнила темнота.

Люкланд достал из кожаной сигарницы небольшую сигару, размял ее, зажег и побрел по тропинке.

«Еще есть время, — подумал Люкланд. — Я еще успею поймать райскую птицу».

Он заметил, что последние слова произнес вслух. Оглянулся. Ничего не увидел. Зато услышал быстрые неровные шаги. Так ходила его жена.

Люкланд подождал, пока ее фигура возникнет из темноты. «Вильма надела пальто, — подумал он с удовлетворением. — А на руке у нее мой плащ».

— Ян, ты простудишься. У Райбертов так натоплено. А ты вдобавок танцевал. Холодно же…

— Спасибо, Вильма, — сказал Люкланд и накинул плащ на плечи. Пустые рукава безжизненно повисли. Пояс болтался.

— У Берта был такой задумчивый вид, когда он вернулся. Случилось что-нибудь?

— Мы наговорили немножко глупостей. Словно мальчики, которые одновременно хотят стать и машинистами, и сенаторами.

Женщина обхватила запястье мужа. Плащ заскользил вниз. Тогда она отпустила руку мужа, и оба медленно направились к вилле Райбертов.

Люкланд продолжал:

— Впрочем, какие-то крупицы серьезного были в нашем разговоре. Берт интересовался моим будущим.

Жена улыбнулась. Люкланд этого не видел. Он знал.

— А что ты ему ответил? — спросила она.

— Что у меня весьма неудобные планы на будущее.

— Неудобные? Для кого же?

— Для тебя, Вильма. Но этого я Берту не говорил. Это я говорю тебе. Предоставь мне отпуск. Длительный отпуск.

Женщина дернула мужа за мочку уха.

— Ян, да проснись же, — вскричала она с наигранной веселостью. Люкланд отвел ее руку.

— Нет, Вильма. Прошу тебя, разреши мне уйти. На год, а может, на много лет.

— Ян, в чем дело? — Теперь женщина уже не пыталась скрыть испуг, звучащий в ее голосе. — Ян, эта свадьба и вся суета разбередили тебя. Вот ты и говоришь мне то, о чем завтра…

— Мне очень нужно время, Вильма. Нужно для… для райской птицы.

Женщина терпеливо ждала.

— Когда родился Берт, я ушел, не доучившись, из Академии художеств. Хотел зарабатывать. Должен был зарабатывать. Для нас. Рисовал плакаты для стрелковых парадов. Обложки для брошюрок. Иллюстрации для хрестоматий. Порой я все это делал с радостью. Испытывал удивительное чувство самоутверждения, когда моя работа превращалась в лампу для нас, в кроватку для Берта или в пару туфель для тебя. Но это чувство жило не дольше, чем живут туфли, и кроватка, и лампа. До сего дня оно, во всяком случае, не сохранилось. И когда я думаю про райскую птицу, мне становится очень стыдно.

— Кто она, эта райская птица? — нерешительно спросила женщина. — Ласкательное имя для… для более молодой, чем я?

Люкланд коротко хохотнул.

— Это было бы чересчур просто. Райская птица, о которой говорю я, — это колибри. Существо из перьев и красок размером с грецкий орех. Леннарц, наш профессор по классу живописи, принес его. Чтоб мы с помощью этого колибри научились улавливать очертания. Нанести сразу на бумагу контуры такого крохотного существа оказалось непросто. На голове у колибри тончайшие перья, у него красиво расправленный хвостик и клюв, изогнутый, как дуга крохотного лука. А главное, он почти не сидел на одном месте, этот маленький гость из Гватемалы. Он порхал в своей просторной клетке. Порой глаз вообще ничего не успевал схватить, кроме многоцветного пятна. Тут надо запастись терпением. Прошла первая половина семестра, но никому из нас так и не удалось схватить силуэт колибри, чтобы Леннарц был доволен.

— А тебе это удалось, потом? — спросила жена.

— Нет, никогда, — ответил Люкланд. — Мы уже были вместе, ты и я. Родился Берт. Мы поженились. Я заявил профессору о своем уходе. Леннарц сказал: «Жаль, вы были одним из тех двух-трех моих учеников, которые рано или поздно изловили бы райскую птицу. До сих пор вы совершали только одну ошибку: вы хотели нарисовать колибри по всем правилам, анатомически верно. А вместо этого надо было поймать его полет. Ну ладно, Люкланд, желаю вам всего хорошего. Но если вы когда-нибудь надумаете закончить курс у Леннарца, милости просим. Райские птицы у меня бывают ежегодно: приятель из Гватемалы регулярно высылает их мне. А вот заполучить такого ученика, как вы, гораздо трудней».