Остус не любил, когда к нему обращались на «ты». А Нотшнайдер никогда не говорил актерам «вы». Остус бросил серые рыхлые листки рукописи на низкий изогнутый столик, за которым сидел Нотшнайдер. Тот добавил:

— Вас это тоже касается. — Женщина и двое мужчин подняли глаза от своих ролей. — Вы, наверно, думаете, что эсэсовцы всегда орали. Отнюдь. Иногда они говорили тихо. Очень тихо. Чем выше был чин эсэсовца из дивизии «Мертвая голова», тем приглушеннее был голос и изысканнее манеры.

Режиссер выпил воду, которую ему принесли. Он много пил во время репетиций. Чистую воду, без примесей, стакан за стаканом. Но поскольку он почти не двигался, поскольку он не стоял, как актеры, а сидел в кресле, положив негнущуюся ногу на маленький столик, он совсем не потел. Его тучное тело с несоразмерно маленькой головой впитывало воду, как губка. «Я гидроман, — любил он повторять, когда после войны вернулся к режиссерской деятельности. — Мне подпортили внутренний водомер». Это звучало как извинение.

Остус деловито спросил:

— Как же я должен говорить?

— Пиано, — ответил Нотшнайдер. — Даже не пиано, а пианиссимо, если можно. Резкость лежит не на поверхности, она в интонации. Ты — адъютант штандартенфюрера. Адъютанты обязаны быть умнее и тоньше своих начальников. Штандартенфюрер, роль которого исполняет Нимборг, может рявкать, сколько ему вздумается. Он старый служака и дорвался наконец до власти. Но ты, Остус, ты берешь не криком. Штандартенфюрер — это все равно что командир полка в вермахте. А известно тебе, Остус, сколько солдат в полку?

— Нет, — ответил Остус.

— Ах да, верно. Ты тогда еще даже пимпфом не был. Тебе только в этом году призываться. Откуда тебе знать?

— А меня это и не особенно интересует, — сказал Остус.

Нотшнайдер отставил стакан, который уже поднес к губам, и с видимым усилием перевел взгляд на исчерканные листы режиссерского экземпляра. Не поднимая глаз от печатных строчек и красных карандашных пометок, он произнес с нарочитым спокойствием:

— Во время войны полк насчитывал около двух тысяч человек. Командиром полка назначался, как правило, полковник. Полковник — важная птица. А штандартенфюрер — еще более важная, потому что у него была непосредственная связь с Главным управлением безопасности. В подборе адъютантов они все были очень осмотрительны. Предпочтение отдавалось хорошо воспитанным молоденьким офицерам, окончившим гимназию, и по возможности дворянских кровей. Эти адъютанты могли многое сделать: могли выручить, могли напакостить, могли интриговать, могли подсидеть, могли спасти, могли убить. Все могли, прикрываясь именем своего начальника.

Нотшнайдер быстро встал («Как это он ухитряется с его-то ногой?» — удивился Остус) и заковылял взад-вперед по темно-красным резиновым дорожкам студии. Когда его заостренную лысую голову озаряли лампы дневного света, казалось, будто она покрыта известкой.

— Я надеялся, что ты уже подумал над своей ролью, почитал, поспрашивал. Мне хочется, чтобы именно эта пьеса получилась у нас как можно лучше. Дешевка под маской злободневности может принести больше вреда, чем пользы, понимаешь, Остус?

Нотшнайдер сердился. Невольно он повысил голос.

— Я бы не сказал, что это бог весть какой шедевр, — заметил Остус и снова взялся за рукопись.

— Нет, — ответил Нотшнайдер. — Не-е-ет, — протянул он и энергично замотал головой. — Это не изящная словесность, не гениальное произведение. Здесь нет фраз, которые бы таяли на языке. Одни лишь сухие, тысячу раз повторенные, затертые слова. Боюсь, что это не особенно тебя привлекает, не так ли? И вас, вероятно, тоже? — бросил он через плечо.

Артисты вяло пытались возражать. Нотшнайдер остановил их движением руки.

— Это откровенный, неприкрашенный документ, — продолжал режиссер Нотшнайдер. — Тревожный и отталкивающий, не правда ли?

Хромая, он подошел к столику, взял рукопись, свернул ее в трубку. Остус подумал, что Нотшнайдер напоминает старого римского мима с неизбежным свитком в руке.

— Но если мы не сумеем воспроизвести кусок вчерашней действительности со всеми ее ужасами, завтра другим придется эти ужасы пережить. Разве этого не достаточно, чтобы тщательно подготовить и серьезно сыграть… — звучит парадоксально, не правда ли? — серьезно сыграть нашу пьесу?

Нотшнайдер, кряхтя, опустился на стул.

— Простите, — досадливо сказал он. — Простите. Я вовсе не собираюсь поучать вас. Пошли дальше! Итак, Остус, ты, пожалуйста, говори тише, но язвительнее. Напоминаю содержание эпизода. Раввин из гетто послан к твоему штандартенфюреру, чтобы предложить ему сделку: драгоценности в обмен на продукты, драгоценности в обмен на выездную визу. Штандартенфюрер проявляет интерес к картинам, и разговор касается изобразительного искусства. Участие во многих конфискациях и собственный нюх позволили штандартенфюреру поднабраться кой-каких сведений из этой области. А раввин происходит из семьи известного торговца картинами. Штандартенфюреру разговор доставляет удовольствие, заодно он получает у раввина консультацию по поводу своего «новоприобретения», относящегося к XVII веку. И вдруг спохватывается: как это он, важный эсэсовец, на глазах у подчиненных запросто разговорился с евреем, будто с полноценным собеседником. Он тотчас обрывает беседу грязным ругательством и, уходя, велит тебе, своему адъютанту, выпроводить раввина. Теперь ты должен одной репликой показать, какая огромная пропасть отделяет представителя расы господ от презренной твари. Прочти эту фразу по рукописи. Злобно, но тихо. Давай, Остус.

Остус почувствовал, что его захлестывает волна слепой, безудержной ярости. Рука, державшая тетрадь, опустилась.

— Пошел вон! — прошипел он, не заглядывая в текст. — Вон отсюда, еврейская морда!

— Верно, — сказал Моисей Нотшнайдер, подперев голову рукой, и кивнул, не отнимая ладони ото лба. — Вот это правильная интонация. Именно так оно и было. Можно записывать.

Завтрак у фрау Палушке

Старушка приоткрыла пергаментную коробочку. Влажно блеснуло что-то черное и зернистое — икра. Впервые за всю свою жизнь фрау Палушке купила икры. И шампанского. Бутылочку шампанского.

Конечно, ей бы и в голову не пришло устраивать праздничное угощение. Но позавчера она как раз получила добавку к пенсии. И фрау Фаренбуш, ее соседка по дому для престарелых, сказала:

— Это надо отметить. Добавку полагается отмечать.

Деньги фрау Палушке немедля переправила дальше. Только тридцать четыре пфеннига осели у нее в кошельке. Глупо же, когда почтальон выплачивает по переводу какие-то медяки. Герда стала очень щепетильной с тех пор, как вышла за своего каменщика. «Мне каждая марка дорога, потому что мы с Куно хотим завести свое дело. Но все же марка, а не пфенниг». Так Герда сказала фрау Палушке, когда последний раз приезжала к ней восемь месяцев тому назад.

«Ты дай нам только встать на ноги, и мы сразу заберем тебя отсюда», — сказала тогда Герда.

Благодарная старушка обещала отдать дочке всю добавку, чтобы хоть немного ускорить ход событий. Вот почему добавка была вчера целиком отправлена Герде.

— Но чтоб у нас был праздник как праздник, — сказала фрау Фаренбуш. — С икрой и вином. — При этом она подмигнула левым глазом, как всегда в минуты волнения или радости.

И вот фрау Палушке отправилась в гастрономический магазин и узнала, сколько стоит бутылочка шампанского, самая маленькая, и коробочка икры — тоже самая маленькая. Заплатив за эти деликатесы, она подумала: «Надо же и нам с фрау Фаренбуш узнать, чем питаются богачи».

Теперь фрау Палушке готовила бутерброды. Она намазала маргарином ломти серого хлеба, тщательно покропила их икрой, нарезала ломти треугольничками и квадратиками и красиво, как умела, разложила все на тарелке. Вставив в подсвечник прозрачную зеленоватую свечу, она зажгла ее, подошла к приемнику и принялась крутить ручку регулятора. Наконец она поймала какую-то австрийскую станцию, и в узкую высокую комнату хлынули звуки шраммелевского квартета. Тогда фрау Палушке изо всех сил постучала кулаком в стену. Раздался ответный стук, и тотчас же явилась фрау Фаренбуш.