ГРАФ. И ты продолжаешь утверждать, что все это не имеет ни малейшего отношения к событиям прошлой ночи? Полковник покинул свою комнату и перебрался в Лизину. Ну и что же ты намерен рассказать мне дальше? Что Лиза ушла куда-то там еще?

ПФИТЦ. А что, прошлой ночью так оно и было?

ГРАФ. Ты прекрасно знаешь, как все было прошлой ночью. Я встал, чтобы облегчиться…

ПФИТЦ. А ночной вазы там не было?

ГРАФ. Не было и в помине. Кошмарное упущение, соответствующее общей обстановке в этом убогом трактире. Поэтому я отправился на поиски уборной.

ПФИТЦ. А не найдя таковой, решили вернуться в свою комнату.

ГРАФ. Да, как я и говорил тебе ранее.

ПФИТЦ. А вам что, уже не хотелось больше облегчиться?

ГРАФ. Потребность как-то притупилась. Мне уже хотелось одного — снова лечь и уснуть. Однако в темноте и неразберихе, будучи незнакомым с расположением комнат…

ПФИТЦ. Вы попали не в ту, в какую надо, и не осознавали этого до того момента, когда обнаружили, что в кровати есть, кроме вас, кто-то еще. Ошибка легко объяснимая и вполне простительная. Но позвольте мне закончить историю злоключений моего отца.

Ганс подошел к последней двери и прислушался. Ни звука. В конце концов Ганс решился: он начал осторожно поворачивать ручку, а когда услышал легкий щелчок высвободившегося язычка, медленно, со страхом приоткрыл дверь. Сквозь медленно расширяющуюся щель его глазам предстало ужасающее зрелище: полковник (вернее труп полковника) лежал на полу лицом вверх; из его груди, прямо вверх, торчала его собственная шпага. Лиза сидела на краю своей кровати, ее руки и ночная рубашка были обильно измазаны кровью. Эта картина не нуждалась в пояснениях — смысл произошедшего был ясен без слов. Защищая себя от поползновений полковника, Лиза была вынуждена повернуть против него его собственное оружие.

ГРАФ. Да никак ты вознамерился убить меня в этой своей байке? Это попахивает предательством.

ПФИТЦ. Но это же отнюдь не ваша история, но история моего отца. Будь это ваша история, все могло бы повернуться совсем иначе. Когда Ганс открывал эту дверь, что бы вы ожидали там увидеть? Полковника в объятиях Лизы? Или вы предпочли бы, чтобы полковник лежал на этой кровати один, спал без задних ног, а оказавшаяся лунатичкой Лиза разгуливала бы где-нибудь по крыше? Или вы ожидали увидеть Лизу одну, а полковник вышел бы, со все тем же намерением облегчиться, во двор, оказался бы в самой гуще завязавшегося вскоре сражения и продемонстрировал в нем чудеса доблести?

ГРАФ. Любая из этих историй была бы предпочтительней прискорбной и бесславной смерти полковника.

ПФИТЦ. Но ни одна из них не была бы историей моего отца. А потому дозвольте мне дорассказать ее вам.

Ганс и Лиза так и смотрели на окровавленное тело полковника, пока их не вывел из оцепенения громкий нетерпеливый стук — внизу кто-то барабанил во входную дверь. Затем стали слышны голоса, оравшие что-то на незнакомом языке. Это были вражеские солдаты! Ганс вошел наконец в спальню Лизы и прикрыл за собою дверь; затем, проявив, как это часто бывает с людьми, попавшими в критические обстоятельства, совершенно неожиданную силу и присутствие духа, он перетащил тело полковника к двери, чтобы хоть немного затруднить врагам проникновение в комнату, где им с Лизой оставалось только возносить Господу молитвы о спасении. Тем временем входная дверь была взломана, снизу доносились звуки падающих и разбивающихся вещей — как обычно то и бывает, когда мародеры обшаривают дом в поисках поживы. Вражеские солдаты были вдребезги пьяны и непомерно горды своей неожиданной победой. Затем послышался громкий, быстро приближающийся топот — обутые в тяжелые сапоги люди поднимались по лестнице.

Старой женщине, спавшей за стенкой, было уже ничем не помочь, Лизе же и Гансу оставалось одно — залезть под кровать, ибо никакого иного укрытия в комнате не было. Кровать была тяжелая, с деревянной рамой, поперек которой были натянуты крепкие веревки, на которых покоился плотный из конского волоса матрас, однако места под рамой было так мало, что они едва сумели туда втиснуться, причем узость кровати вынудила Ганса лечь на Лизу — бок о бок они там просто не помещались. Едва успели Ганс с Лизой спрятаться, как один из солдат начал толкаться в дверь; не добившись успеха, он громким криком подозвал на помощь своих дружков. Совместными усилиями они открыли дверь, отодвинув ею безжизненное тело полковника, ворвались в комнату и дружно загоготали, увидев, что мешало им сделать это раньше. Будь вражеские солдаты потрезвее, сохрани они хоть какую-то способность к логическим рассуждениям, они, несомненно, догадались бы, что присутствие за закрытой дверью этой жалкой фигуры неизбежно предполагает присутствие там же убийцы, ибо иных, кроме этой двери, у Лизиной комнаты не было. Однако такая мысль даже не пришла солдатам в голову — возможно, они решили, что полковник сам напоролся на свою шпагу, или попросту были настолько пьяны, что вообще ни о чем не думали. Они оттащил труп вниз (печальный этот спуск сопровождался стуком полковничьих сапог, волочащихся по ступенькам) и оставили валяться во дворе. Вернувшись на второй этаж, они быстренько разделались с глухой старухой (снова душераздирающий звук стаскиваемого по лестнице трупа), а затем, завершив свои славные подвиги, решили отойти ко сну.

Двое из них избрали местом ночлега Лизину спальню. Все это время Лиза и Ганс лежали под кроватью; стиснутые так, что ни охнуть, ни вздохнуть, они мучительно хватали воздух раскрытыми, тесно соприкасавшимися ртами. Но даже эти почти невыносимые страдания бледнеют в сравнении с тем, что пришлось им испытать, когда на кровать взгромоздились двое пьяных солдат. Лизу и Ганса буквально раздавило в лепешку, их щеки и рты слились в единую, пронизанную единой болью массу, их тела втиснулись друг в друга, как печатка в сургуч, с той лишь разницей, что каждое из них было одновременно и тем и другим, и печаткой, и сургучом. Одно лишь страстное желание выжить позволило им вынести невыносимые эти страдания без крика; они лежали, не издавая ни звука, лишенные возможности пошевелиться и почти лишенные возможности дышать. Через несколько мучительно долгих минут солдаты перестали ворочаться; их вздохи и бормотания сменились громким заливистым храпом.

Казалось бы, Гансу и Лизе представлялась прекрасная возможность бежать, однако несчастные попросту не могли выбраться из-под кровати, да что там выбраться, они не могли даже хотя бы немного изменить свои крайне неудобные позы. Им оставалось лишь надеяться на те моменты, когда кто-нибудь из придавивших их солдат начинал ворочаться во сне, это иногда предоставляло им шанс пошевелить затекшей конечностью или слегка изменить положение головы.

Долгие минуты превращались в часы, а Ганс и Лиза все так же оставались погребенными под кроватью. Затем, по какой-то уж там причине, у одного из солдат начался жестокий приступ кашля. Толчки и содрогания его грузного тела доставляли пленникам массу дополнительных, весьма болезненных неудобств, но в конце концов солдат сел, чтобы прочистить горло, и перемещение нагрузки позволило юноше и девушке хотя бы развести свои занемевшие лица. Далее солдат развернулся и опустил ноги на пол, словно намереваясь встать. Теперь он сидел в основном на раме; уменьшение нагрузки позволило Гансу повернуться так, чтобы его собственный вес не так давил на бедную Лизу, которая тем временем чуть сдвинулась к противоположной от солдатских ног стороне кровати — сейчас она меньше боялась быть обнаруженной, потому что второй солдат не подавал никаких признаков пробуждения. В крошечной под-кроватной темнице происходила лихорадочная перегруппировка. Если сравнивать с тем, что было раньше, наступило время благословенного отдохновения; Ганс и Лиза сладко потягивались на манер сытых сонных кошек. Теперь уже Ганс лег снизу, лицом к полу, а Лиза расположилась на его спине, что позволило каждому из них дышать своим воздухом, воздухом, который не был только что выдохнут другим. Им уже казалось, что в этом новом положении нетрудно будет и уснуть, нужно только почесать сперва где чешется да устроить поудобнее руки и ноги.