Когда чудовище принялось поглощать его плоть и, содрогаясь, увеличиваться в размерах, животное в агонии отчаянно закричало. Теперь молнии сверкали под нижним слоем туч почти непрерывно, освещая мир внизу сполохами, создающими впечатление, будто разом захохотали все стихии! И в свете этих странных вспышек Каструни увидел такое, что, наконец, вывело его из оцепенения и заставило сначала бегом броситься в ночь, таща за собой осла, а затем вскочить ему на спину и погнать так, будто за ним по пятам неслись все демоны ада — что, возможно, и имело место. Зрелище и впрямь вполне могло свести человека с ума или навсегда искалечить его — что, в какой-то степени, и произошло, поскольку всего за одну эту ночь Каструни совершенно поседел. А увидел он вот что:

Чернильно-черная амеба, по-прежнему содрогаясь стоявшая на прежнем месте, ВДРУГ НАЧАЛА МЕНЯТЬ ФОРМУ!

Теперь, вместо чудовищного слизняка, лишь отдаленно напоминающего человека, стали отчетливо видны голова и плечи НАСТОЯЩЕГО человека. Его лицо, освещенное мигающими небесными вспышками, было запрокинуто к небу и содрогалось от ужасного хохота — хохота, в котором по-прежнему явственно слышался голос Джорджа Гуигоса. Зато само это лицо ничуть не походило на лицо старика! Оно сверкало белоснежными зубами Ихьи Хумнаса и было украшено его крючковатым носом, но в то же время на нем был виден и белый прочерк шрама Мхирени! И, что еще хуже, по мере того как происходила, захватывая все остальное тело перерождающегося чудовища, эта метаморфоза, тело осла постепенно поглощалось и превращалось в мешок с исходящими паром костями…

… Именно ЭТО и заставило в конце концов Каструни опрометью броситься бежать куда глаза глядят. Вид этих покрытых шерстью конечностей, которые кончались не ступнями, а черными копытами животного. Обретшее человеческую форму чудовище приобрело вид человека только до пояса — а все остальное было ослиным!

Только на рассвете Каструни и его осел — оба совершенно изнемогающие от усталости — наконец решились прервать свое паническое бегство. Именно тогда молодой грек-киприот и обнаружил, что ему досталось животное, принадлежавшее Гуигосу.

Немного позже, достаточно отдохнув, он открыл и внимательно осмотрел содержимое притороченных к седлу сумок. И только тогда все происшедшее медленно, но верно стало приобретать хоть какой-то смысл. Если только слово «смысл» здесь вообще было уместно…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Кипр, июль 1957 года.

Двадцать три года минуло с тех пор как Костас Каструни в последний раз видел своего единственного сына. За минувшие с тех пор годы обе его дочери вышли замуж и теперь у них были уже свои взрослые дети. Жена заболела и умерла когда ей исполнился всего-навсего тридцать один год. Виноторговля старика понемногу глохла, до тех пор пока у него не осталась лишь один-единственный магазинчик в Ларнаке, где из-за своих «неприятностей» он понемногу лишился даже своих постоянных покупателей — членов семей английских чиновников. Последнее было особенно обидно, поскольку Костасу всегда нравились англичане — нравились настолько же, насколько он теперь ненавидел ЭОКА.

ЭОКА — ха! Да, пока покончат с этой толпой невежественных ублюдков и малолетних преступников, Кипр окажется в руинах — причем в руины превратятся не только Куклия и Коравастаси! Тоже мне «Остров Любви»!

Каструни пораньше запер свой магазинчик, еще раз горестно крякнул "Ха! " и двинулся к дому, который находился почти у самой границы турецкого сектора в каких-нибудь пяти минутах ходьбы от побережья с его барами и тавернами.

«Турецкий сектор»: это вполне заслуживало третьего "Ха! " Очень многие из старинных приятелей Каструни были турками. Турки занимались бизнесом, в том числе и виноторговлей. Турки занимались морскими перевозками и транспортом, турки же были и его клиентами — и это было самым главным.

Для бизнеса просто необходимо иметь клиентов, кем бы они ни были. И все они были самыми обыкновенными турками, которые никому не угрожали и хотели только одного — прожить жизнь в тишине и покое. А теперь… Да ведь общины турков-киприотов находились едва ли не на осадном положении! Теперь ни один турок не рискнул бы пересечь границу между секторами ни за что на свете — что уж говорить о покупке какой-то там бутылочки рубиново-красной «коммандерии»!

Проклятая ЭОКА! Тупые, невежественные, чванливые, толстозадые террористы!

Каструни засунул руки поглубже в карманы, выругался в густые усы и потащился домой, низко надвинув на карие глаза мягкую шляпу, защищающую его от палящего солнца. Из болтающейся на его плече плетеной веревочной сумки торчало горлышко бутылки доброго бренди «кео». Черт бы побрал всех этих Макариосов и Гривасов, и то дерьмо, дрянь и гной из которого они слеплены! Гнилье они все, просто гнилье!

По узкой, больше похожей на базар пыльной главной улице Ларнаки катили мальчишки на велосипедах. За спинами у них болтались итальянские ружья для подводной охоты, а на высоко поднятых рулях болтались сетки с добычей: серо-красной кефалью и одним-двумя все еще слабо шевелящимися осьминогами. Завидя Каструни, мальчишки вытащили их из сумок и продемонстрировали ему пучки щупалец с розовыми присосками, набиваясь на похвалу. Он одобрительно кивнул, и они снова нажали на педали, торжествующе смеясь.

В свое время Дими тоже являлся домой с уловом — совсем как эти двое — весь покрытый солью и гордый как юный лев.

Эх, Дими, Дими!

Впрочем, к черту ЭОКА и им подобных — ведь он просто сам для себя делал вид, что все это так его волнует. На самом же деле он прекрасно знал, что в последние дни не дает ему покоя по-настоящему. Ну конечно же этот армянин, Хумени. ( Во всяком случае, Каструни считал, что этот тип был армянином.) А самое главное — то, что он недавно сказал. Его слова пробудили в сердце старика и надежду и отчаяние. Но… теперь лучше было постараться выкинуть все это из головы, потому что он уже подходил к дому.

Дом. Старый дом, где вырос Дими, где долгие годы бок о бок жили он и его супруга Клеантис, здесь же умершая у него на руках, и где теперь жил он наедине со своими воспоминаниями, выцветшими фотографиями и излишним количеством бренди. Костас прошел через небольшой палисадник погруженный в тень виноградных лоз, подошел к входной двери, поднял руку и стал наощупь искать всегда лежащий за притолокой ключ — но ключа на месте не оказалось. Каструни нахмурился, недоуменно пожал плечами, а потом позволил себе кивнуть и слегка улыбнуться. Наверное одна из дочек приехала его навестить. Не иначе.

Он открыл дверь и вошел в прохладный полумрак со словами:

— Привет! Кто это там приехал навестить старика? А внуки тоже приехали? —

Он заглянул в комнату, давая глазам после ослепительного солнечного света на улице привыкнуть к полумраку — и тут же непроизвольно ахнул.

Это была гостиная — скупо обставленная, с низким потолком и по кипрским понятиям довольно просторная. Направо из нее был выход в кухню, налево — двери в ванную комнату и душ, а деревянная лестница вела на второй этаж, где располагались три небольшие спальни. Но на фоне полосок света, пробивающихся сквозь щели в закрывающих окно ставнях, был отчетливо виден мужской силуэт. В позе стоящего человека было что-то знакомое, да и голову он наклонил так, будто…

— Нет, — послышался негромкий низкий голос. — Это не внуки, отец. А всего лишь сын.

Сын? ДИМИ! Но это просто не могло быть правдой. Ведь Дими всего лишь мальчишка, а посреди комнаты стоит взрослый мужчина и…