— Келвер, Келвер. Кто такой этот Келвер?
— Я могу сказать — дурак.
— Как это?
— Он пришел на работу устраиваться.
— Он здесь?
— Да.
— Ну и как он из себя?
— Выглядит неплохо; блондин…
— Идиот! Я спрашиваю, как у него с головой?
— Сейчас — все в порядке. На ней выходная шляпа.
— Скажи ему, чтобы зашел ко мне. Не уходи, не уходи.
— А как я ему скажу, если не уйду?
— Забери это. Ты с накладными закончил?
— Нет.
— О Господи! А когда закончишь?
— Через полчаса после того, как начну.
— Убирайся! А что, дверь так и была все время открыта?
— Ну, вряд ли она открылась сама.
Появился Миникин с бумагами в руке.
— Заходите, — произнес он. — Да поможет вам Бог! И я зашел, и затворил за собой дверь.
Комната была точным подобием той, из которой я только что вышел. Разве что она была еще больше завалена и загромождена разнообразными предметами, если такое вообще было возможно. Лавируя между ними, я пробрался к столу. Г-н Лотт оказался маленьким, потрепанным человечком, с очень грязными руками и маленькими, беспокойными глазками. Я обрадовался, что он не представительный, а то на меня могла вновь напасть стеснительность; сейчас же я в большей степени мог воздать себе должное. Г-н Лотт сразу же приступил к делу: схватив перевязанную красной ленточкой объемистую пачку писем, он начал размахивать ею перед моим носом.
— Сто семнадцать откликов на объявление, — восклицал он с очевидным удовольствием, — за один день! Вот какой сейчас рынок рабочей силы!
Я подтвердил, что состояние его ужасно.
— Бедняги, бедняги! — прошептал г-н Лотт. — Что с ними станется? Ведь умрут с голоду. Страшная это смерть — от голоду, Келвер; долгая и мучительная, особенно в молодости.
В этом я также был с ним согласен.
— Живете с родителями?
Я объяснил ему мое положение.
— Друзья есть?
Я сообщил, что рассчитываю всецело на собственные силы.
— Деньги? Не ожидаете ли?
Я рассказал, что у меня еще есть несколько фунтов, но когда они кончатся, то ни пенни не останется.
— И подумать только, Келвер, что сейчас сотни, тысячи молодых людей в точно таком же положении! Как это грустно, как грустно! Вы давно ищете место?
— Месяц, — ответил я.
— Я так и думал. А знаете ли вы, почему я выбрал именно ваше письмо из этой кучи?
Я ответствовал, что надеюсь, он смог по нему рассудить, что моя кандидатура окажется самой подходящей.
— Потому что оно хуже всех написано.
Он подтолкнул письмо ко мне.
— Взгляните. Ужас, правда?
Я признал, что почерк — не самая сильная моя сторона.
— Правописание тоже, — добавил он, и был прав. — Как вы думаете, кто вас возьмет, если не я? Никто, — продолжал он, не дожидаясь моего ответа. — И через месяц вы будете искать место, и еще через месяц. Но я сделаю для вас доброе дело: спасу вас от нищеты, дам вам опору в жизни.
Я выразил благодарность. Он отмахнулся.
— Я так понимаю филантропию: помоги тому, кому никто больше не поможет. Вот, паренек в соседней комнате — он неплохой работник; толковый, но нахальный.
Я пробормотал, что так и понял.
— Это он не специально, просто удержаться не может. Заметили, как он смотрит на вас стеклянным глазом, а другим — в противоположную сторону?
Я сказал, что заметил.
— Он всегда так. Прежнего своего хозяина до сумасшествия доводил. Тот ему сказал как-то раз: «Убери свой сигнальный фонарь, Миникин, и посмотри на меня своим настоящим глазом», И что, вы думаете, он ответил? Что это у него единственный глаз, и он не хочет подвергать его потрясениям. Все бы ничего, да вот хозяин был одним из самых некрасивых людей во всем Лондоне.
Я выразил свое негодование.
— А я его терплю. Никто бы не смог. Но ему же надо жить, бедняге.
Я выразил восхищение человеколюбием г-на Лотта.
— Вы работы не боитесь? Вы не из тех бездельников, что весь день спят, и просыпаются, только когда пора домой?
Я заверил его, что, хотя у меня и есть недостатки, но усердие я могу ему гарантировать.
— У некоторых, — с горечью пожаловался г-н Лотт, — на уме только развлечения, девушки, только и болтаются по улицам, работа, дело — нет, это не для них. Я разориться могу, жена, дети мои в работный дом попадут — а им все ничего. Совершенно не думают обо мне — человеке, который не дает им пропасть, кормит, одевает. Вы сколько жалованья хотите?
Я ощутил неуверенность. Я понимал, что передо мной — не добрый самаритянин; надо было быть поскромнее в требованиях.
— Двадцать пять шиллингов в неделю, — предложил я.
Он зашелся в вопле, повторив эту цифру.
— Двадцать пять шиллингов — это при таком-то почерке! И слово «комиссия» правильно написать не может! И в деле не разбирается. Двадцать пять! Вот что я вам скажу, я вам дам двенадцать.
— Но я же не смогу прожить на двенадцать, — возразил я.
— На двенадцать шиллингов не сможет прожить! А знаете, почему? Потому что вы жить не умеете. Знаю я вас. Вам подавай запеканку с ветчиной и телятиной, сладкий пудинг, голландский сыр, да кружку пива в придачу.
У меня потекли слюнки.
— Вы объедаетесь, а потом работать не можете. Да половина болезней у вас, молодых — от переедания. — Послушайте моего совета, — продолжал г-н Лотт, — попробуйте вегетарианскую пищу. Утром — немного овсянки. Очень питательная вещь, овсянка — взгляните на шотландцев. На обед — бобовые. Да знаете ли вы, что в полуфунте чечевицы больше калорий, чем в фунте мяса, больше клейковины. Вот что вам нужно — клейковина, а вовсе не трупы, не мертвые тела. Да я знавал молодых людей — вегетарьянцев — которые, обходясь семью пенсами в день, были, как бойцовые петухи. Семью семь будет сорок девять. За комнату вы сколько платите?
Я сказал.
— Четыре шиллинга и пенни плюс два и шесть пенсов будет шесть шиллингов и семь пенсов, Да у вас на всякие глупости еще останется пять шиллингов и пять пенсов. Боже милостивый! Чего вам еще нужно?
— Согласен на восемнадцать, сэр, — ответил я. — На меньшее мне не управиться.
— Ну ладно, не буду вас загонять в угол, — отвечал он. — Пятнадцать шиллингов в неделю.
— Я же сказал, восемнадцать, — настаивал я.
— Ну, а я сказал — пятнадцать, — парировал он, раздосадованный торговлей. — Я же иду вам навстречу. Нельзя требовать большего.
Я не решился отвергнуть единственную представившуюся возможность. Все было лучше, чем снова — читальные залы и пустые дни, полные отчаянья. Я согласился, и мы договорились, что я выйду на работу с утра в понедельник.
— Влипли? — поинтересовался Миникин, когда я вернулся в заднюю комнату за шляпой.
Я кивнул.
— И сколько же он на вас выбросит?
— Пятнадцать шиллингов в неделю, — прошептал я.
— Я так и думал, что вы ему понравитесь, — откликнулся Миникин, — Ну, не будьте неблагодарным и не ходите с такой кислой миной.
Из-за дверей я услышал, как г-н Лотт визгливым голосом вопрошает, где почтовые марки.
— На почте, — кратко отвечал Миникин.
Работать приходилось помногу — фактически у нас не было установленного рабочего времени, и мы уходили, когда могли, а это редко бывало раньше семи-восьми часов, — но работа была интересная. Заключалась она в том, чтобы покупать для несчастных клиентов где-то в Индии или в колониях то, что они захотят, — от дилижанса до банки варенья, упаковать это и отправить им. Наши «комиссионные» составляли сумму, на которую удавалось уговорить клиента сверх оплаты стоимости товара. По работе меня не донимали. Что следует сказать о Лотте и Ко, так это, что он, если работа делалась, не вмешивался и был вполне доволен тем, как она делается. И, торопливо пробираясь по запруженным улицам, торгуясь в лавке или на складе, с важностью суетясь в кишащем людьми и товарами порту, я часто благодарил судьбу, что я не какой-нибудь несчастный клерк с жалованьем два фунта в неделю, прикованный к постылой конторке.