— Вы думаете, что мне следует так сделать?

— Кажется, так будет лучше, мадам. Я бы хотела, чтобы вы это попробовали.

Мистрисс Дрейтон подошла к двери и сказала:

— У него такой острый слух, он будет прислушиваться к тому, как откроют дверь и как подъедет карета.

— Уж об этом я позабочусь, — сказала женщина. Я прикажу подать карету без десяти минут восемь, тогда вы можете доехать до угла улицы, выйти и пройти назад пешком. Я вас сама впущу.

— А как же возвратиться? — сказала она.

— Вы должны выйти из дому за несколько минут до одиннадцати, и карета вновь подождет вас около угла. Предоставьте все это мне.

Спустя полчаса, госпожа Дрейтон вошла в комнату больного в блестящем вечернем платье и бриллиантах. К счастью было не очень светло, так как в противном случае Билли мог возыметь сомнения относительно эффекта, который его жена должна была произвести, так как ее лицо было не совсем годно для званого обеда.

— Моя сиделка сказала, что вы идете сегодня вечером к Гривилям. Я очень рад. Я ужасно беспокоился относительно вас. Нужно же мне было улечься здесь как раз во время сезона.

Он взял ее за руки и посмотрел на нее.

— Как вы красивы, моя дорогая! — сказал он. — Уж ругают же они меня за то, что я вас держу здесь в заключении, как принцессу в замке колдуна. Я никогда не решусь опять встретиться с ними!

Он засмеялся, и в его словах чувствовалось удовольствие.

— Я возвращусь рано, — сказала она, — мне так необходимо прийти назад и посмотреть, что тут делается. Если вы будете дурно вести себя, я более никогда не уйду.

Они поцеловались и разошлись. А в одиннадцать часов она возвратилась в его комнату и сказала ему:

— Что за великолепный вечер я провела! — и похвасталась немножко своим успехом.

Впоследствии, женщина, ухаживавшая за больным, сказала ей, что в этот вечер он был веселее, чем во всякий другой день, поэтому такая комедия разыгрывалась ежедневно. То она отправлялась на завтрак к Редферну, то на бал, на концерт, на прием, на обед. Прохожие останавливались, чтобы посмотреть на исхудавшую, с покрасневшими глазами женщину, одетую как на бал и выходящую как вор из своей собственной двери. Я услышал, как однажды говорили о ней в одном доме, куда я зашел.

— Я всегда думала, что у нее нет сердца, но по крайней мере я считала ее умницей, — говорила одна женщина. — Нечего было ожидать, что эта женщина будет любить своего мужа, но, по крайней мере, незачем выставлять на вид, что она и знать не хочет, что он присмерти.

Сославшись на свое отсутствие из города, я спросил в чем дело, и все рассказывали мне одно и то же. Один заметил, два или три раза, ее карету у дверей ее дома, другой видел, как она возвращалась домой, третий заметил, как она выходила, но я не мог согласовать эти факты с тем, что знал о ней, и потому отправился к ней на следующий день вечером. Она сама открыла мне дверь.

— Я видела вас из окна, — сказала она, — войдите, но не говорите ничего.

Я пошел за ней. Она заперла за собою дверь. Она была одета в великолепный костюм с бриллиантами в волосах, а я смотрел на нее как на воплощенный вопрос. Она горько рассмеялась.

— Предполагается, что сегодня ночью я в опере, — объяснила она мне. — Садитесь, если у вас есть минуты две свободные.

Я сказал, что пришел поговорить с ней. И в этой темной комнате, освещенной снаружи уличной лампой, она мне все объяснила. В конце своего рассказа она опустила голову на свои обнаженные руки, а я повернулся и некоторое время смотрел в окно.

— Я чувствую себя такой смешной, — сказала она, подходя ко мне, — я весь вечер сижу здесь, вот в таком наряде. Боюсь только, что я разыгрываю свою роль не совсем хорошо. Но, к счастью, этого достаточно для Билли. Я говорю ему самую отчаянную ложь о том, что мне сказали, что я сказала и как восхищались моим платьем. Что вы думаете об этом?

Я ответил, как друг.

— Я рада, что вы обо мне хорошего мнения, — сказала она. — Билли имеет такое же высокое мнение о вас. Вы услышите несколько странных историй, и рада, что вы знаете, в чем дело.

После этого я должен был оставить Лондон и прежде, чем я возвратился, Билли умер. Говорили, что ее пришлось пригласить с бала, и она попала как раз вовремя, чтобы прикоснуться к нему губами прежде, чем он похолодел.

Ее друзья оправдывали ее, говоря, что конец наступил слишком неожиданно.

Я посетил ее несколько позже и прежде, чем расстался с ней, намекнул на то, о чем говорили, и спросил ее, не лучше ли будет рассказать правду.

— Лучше было бы, если бы вы не Говорили, — ответила она.

— Но, — настаивал я, — они подумают…

Она меня прервала:

— Ну, стоит ли обращать внимание на то, что они подумают.

Это поразило меня, как удивительное чувство со стороны почтенной мистрисс Дрейтон, урожденной старшей мисс Ловелль.

За злую жену

Реджинальд Блек был такой типичный образец хорошо воспитанного плута, какого можно было встретить разве только между Пиккоделли Кругом и Гайд-Парком. С пороками без страстей, со здравым смыслом, не без ума, он не знал никаких затруднений в своей жизни, а удовольствия не доставляли ему никаких волнений. Его нравственность была ограничена доктором с одной стороны и судьей с другой. Внимательно стараясь не переступать законов ни того, ни другого, он в сорок лет был еще вполне здоров и успел к этому времени решить нелегкую задачу, собрав значительное состояние и избежав риска попасть на каторгу. Он и его жена Эдит (урожденная Эппинтол) были самая подходящая парочка, какую мог бы только желать встретить драматург, ищущий материала для драмы. Когда они стояли в своем подвенечном наряде перед алтарем, их можно было принять за символы сатиры и святого. Каждое прикосновение его к жене, которая была моложе его лет на двадцать и красива, как Рафаэлева Мадонна, казалось святотатством — и все-таки один раз в жизни мистер Блек сыграл роль настоящего джентльмена; между тем как госпожа Блек в этом же самом случае показала себя с очень дурной стороны, дурной даже для влюбленной женщины.

Дело обстояло очень плохо, но много есть вещей, которые становятся так же скоро невыносимы, как ложь. Его самолюбию льстило бывать в обществе хорошего тона, и он захотел попробовать сообщества хорошенькой женщины. Лицо девушки привлекло его, как лунный свет привлекает человека, который уходит из жаркой комнаты, чтобы прижать свой лоб к оконному стеклу. Привыкнув покупать все, что хотелось, он и тут предложил свою цену. Семейство Эппингтон было бедно и многочисленно. Девушка, воспитанная в ложных условиях долга и узкой условности, подобно всем женщинам, и радуясь и страдая, позволила отцу потребовать высшую цену, и затем продалась.

Для такого рода драмы любовник совершенно необходим, чтобы сделать все ее перипетии интересными для внешнего мира. Гарри Сеннет, довольно красивый молодой человек, имел, пожалуй, больше возвышенных чувств, чем ума. Под сильным давлением Эдит он скоро пришел к убеждению, что лучше будет согласиться на предложенные условия. Они оба старались уверить себя, что поступают благородно. Тон прощального разговора, происшедшего между ними накануне венчания, был бы вполне уместен, если бы Эдит была современной Жанной д'Арк, готовящейся принести свое счастье на алтарь за великое дело. Но так как девушка просто продавала себя в довольство и роскошь, не имея никакого высшего мотива, кроме желания дать возможность нескольким более или менее достойным родственникам продолжать жить сверх своих законных средств, то чувство было, быть может, преувеличенно.

Много слез было пролито, много вечных «прощай», — было сказано, хотя, приняв во внимание, что новый дом Эдит будет находиться только на расстоянии нескольких улиц, а по необходимости общество Эдит останется тоже, что и было — более опытные люди могли бы посоветовать надеяться на лучшее впереди.

Три месяца спустя, оба очутились рядом друг с другом за обеденным столом, и после некоторой борьбы с тем, что принято называть судьбой, они устроились и примирились с настоящим положением.