Так часто бывает. Ходишь по просеке — чистая, широкая, затески хоть и старые, а сделаны удобно — видны издалека. Ровно протянута — что твой проспект. Все местные называют — Петряевская просека. Кто ее делал — Петрович, или Петров какой, иди Петр — никто давно не помнит. Может, и умер он уже два раза, а просека Петряевская стоит.
Вообще, избушки в Приморье редко больше десяти — пятнадцати лет держатся. Сыро все-таки, крыши обычно текут. После такого срока старый сруб раскатывают, новый ставят. Летом если, то обычное зимовье рубят два-три работника за неделю, много — за декаду.
А вот на Русском Севере избы в тайге подольше живут — лет по двадцать. Если, конечно, высоко над рекой. Когда ставят без ума, так что в половодье ее заливает, то нижние венцы скоро гнить начинают, считай — пропала изба в пять лет.
Так, в ту зиму дядя Петя и еще один егерь в тамбовской избе зимовали. Петрович за водой отошел на полынью, дядя Петя — на нарах кемарил. Слышит, Петрович в сенях скребется, потемки на дворе — никак ручку не нашарит.
— Чего копошишься, заходи.
Молчит Петрович, должно быть, обутки отряхивает. Отворил дядя Петя дверь в сени, а там — Лохматый. Скоренько захлопнулся от шатуна, да так и влупил с карабина всю обойму через доски. Косяк попортил. Уложил зверя, тот не рявкнул.
Тут Петрович с водой пришел, у порога о тушу запнулся.
— Вот я и прикидывал, чего это ты в избу палишь?
В самом деле шатуны дурные с голодухи. Как-то у дяди Пети на участке среди зимы заявился один такой лешак. Или охотники с берлоги подняли, или год худой выпал, кто знает, да так с осени и не ложился. Мотается зверь по участку, работать мешает. Того гляди голову открутит. Надо его решать. Оделся дядя Петя потеплее, продуктов на пару дней припас, карабин кинул на плечо и пошел за шатуном. Беспутный зверь, на месте не стоит, носится по сопкам, как нахлестанный жеребец.
И точно, три дня по следам ходил, медведь аж за перевал ушел — там дальний кордон. Знакомый лесник тоже жил там постоянно. У него мерин в осень пал, так лесник его прикопал за покосом недалеко от дома. А шатун набрел да раскопал, жирует на падали второй день.
Как на грех, поехал хозяин на санях сенца нагрести. Корову держит, как без сена? Остановился у стога, только начал накидывать, а Лохматый вывернулся из ельничка, да на него. Заскочил мужик на стог как белочка, вилами шатуна пугает, отбивается. Ружье-то в санях, а лошадка, ясное дело, на месте не стоит — подхватилась, когда кругом такие страсти кипят.
Наконец надоело Мохнатому лесника со стога обтрясать, околачивать. Да и вилами не сладко получать опять же. Отошел от стога. Мужик быстрехонько к дому, там как раз дядя Петя подоспел. Догнал-таки шатуна по следу на третий день. Смотрит — лошадь замыленная топчется, своей тени пугается, хозяин по дороге летит без ушанки. Простоволосый, вилы в руках, кричит чудно. Дядя Петя сразу и смекнул — здесь Лохматый, рядом где-то крутится, проказник.
— Здравствуй, дядя Петя. За Лохматым топчешь что ли?
— За ним. Гонял тебя?
— Два часа, черт дико́й, на стогу продержал, все ухи отмерзли. Лошадку напугал. Пойдем чаю попьем, а там и стре́лим. Он за покосом гулева́ет.
Попили чайку мужики, обутки перемотали, собрались идти.
— Слышь, дядя Петя, а что это ты затвор у карабина вынул, что ли?
— Да нет, зачем? Куда уж тут вынимать, на следу-то?
— Так нет затвора.
— Да ну? Утром от костерка уходил еще был, значит, выпал. Старый карабин-то. Ладно, обратно пойду — подберу. Давай из твоего тогда стрелим.
И стрелили. Тощий оказался шатун, меньше пяти пудов, как еще сам ноги таскал. Понятно, февраль на дворе, с чего тут жиры наедать.
Дяде Пете везло с косолапыми всю жизнь, прямо планида такая. С косолапыми что ни сезон, все истории. То по сопке, по тропе вверх поднимался да натолкнулся на зверя у свежатины — тот и бросился. Быстро так катит сверху, кабаном прет на четырех, сейчас замнет. Еле успел фальшфеер дернуть. Свернул от огня зверь в сторону, испугался.
В заповеднике некоторые сотрудники ходят с фальшфеерами. Где-то достают и таскают в кармане с отвернутой уже крышкой. Зверя кругом много — тигры, медведи балуют, мало ли что. А палить из карабина каждый раз не станешь — все-таки заповедник. Фальшфеер горит таким длинным жарким языком чуть не полминуты. Очень способствует сохранению заповедного режима при «скоротечных огневых контактах» с крупными хищниками. Успевай только за кольцо дергать!
Два момента надо учесть. Во-первых, не спутать ночной и дневной конец патрона. (Фальшфеер часто бывает двойной, закомпонованный в одной шашке. С «дневного» конца вылетает вонючий ядовито-оранжевый сигнальный дым — и все. Может быть, это хорошо, когда вы купаетесь в спасжилете в морских волнах. А вот как этот сигнал подействует на атакующее вас животное — нет пока ясности.) И во-вторых, дергая за кольцо или, того хуже, выхватывая эту штуку из кармана, можно легко мазануть «лезвием» огня по себе. Одежда прогорит в ноль секунд.
Однажды спускались мы к тамбовской избушке. Николаич впереди. За ним дядя Петя. Все носом крутят, ветерок снизу тянет — на нас.
— Что-то, Николаич, тухляком несет. Наверное, тигра изюбря зацарапала где-то рядом. Да вроде, не видал свежих следов нонче. Чуешь, покойником несет?
— В самом деле. Вон над зимовьем на лесине-то воронья сколько сидит. Уж не случилось ли чего?
Конечно, случилось, ежу понятно. Неясно только, что случилось и с кем. Поближе подошли. Ну и картинка! Из окошка зимовья, совершенно нескромно торчит медвежий зад, круп, корма — как угодно, ножульки жалостно висят, чуть-чуть до земли не достают.
— Николаич, осторожно подходи, спугнешь!
Тоже, сатирик, спугнешь... Так несет, хоть святых выноси. Вошли вовнутрь. Головушка буйная, но неумная, поникла уже, лапки поразбросал, умер. Окно высадил. Стал пролезать внутрь, там под потолком висит мешок с кружкой риса, тремя сухарями и сушеной воблой. На них и позарился. Передом пролез, подпрыгнул, а крестец и застрял. Ревет! А лапы повисли — ни толкнуться как надо, ни зацепиться, вот беда-то. Внутри все порушил, что смог сгрести. Страшное дело. До еды так и не дотянулся — обидно.
Я забыл упомянуть, что стоял не то январь, не то февраль, какой-то чертовый зимарь. Короче, опять зима. То есть лакомка был соответственно, шатуном. И к лучшему, что он появился около тамбовской избушки, когда в ней никто, кроме воблы, не ночевал.
Ученые — это такие дотошные ребята, их тухляком не сразу напугаешь. Чего этот зверь шатуном стал? Небольшой поверхностный осмотр черепа показал, что с правой стороны вся верхняя челюсть у несчастного была разбита круглой пулей, наверное летом... Ошметки свинца застряли в костной ткани. Как с такой кошмарной раной медведь жевал и вообще дожил до зимы — непонятно. Но проломы уже затягивались, стали зарастать костной тканью. Может быть, рана давняя была?
В. Г. Бабенко
СНОВА ДАЛЬНИЙ ВОСТОК
Жуткое чувство закралось в сердце, когда я увидел удаляющийся пароход. Я долго стоял на берегу и смотрел, долго смотрел до тех пор, пока он не стал маленьким, едва заметным и наконец не скрылся за мысом. Тогда я пошел по берегу к единственному жилому домику, расположенному на длинной косе... Когда пароход ушел, я сразу почувствовал себя отрезанным от мира.
Владимир Клавдиевич Арсеньев
Лягушка на стене