Вечером после ужина я разложил карту, а Анатолий начал расхваливать окрестные места, указывая озера, на которых, как он божился, в массе обитают гуси. Я слушал, верил и ждал того часа, когда покину надоевший поселок и смогу наконец жить один, искать гусиные гнезда и пить чистую воду.

Но пришлось на день задержаться. Из-за кита.

— Завтра вездеход отменяется, — сказал Анатолий. — Море ото льда освободилось, и китобои на промысел выходят. Если хочешь посмотреть, как кита разделывают, то с утра на берег иди.

— А куда, в какое место?

— Сразу за зверофермой. Да ты не заблудишься, сразу найдешь. Туда весь поселок пойдет. Ведь после голодной зимы мясо первого кита по обычаю даром раздают. По двадцать кило на душу. А другого продавать будут.

— Почем? — спросил я.

— Пятнадцать рублей за килограмм. Не каждому по карману. Но все равно раскупают. За лето штук пятнадцать китов добывают. У Мечигмена самая большая квота. Поселок ведь большой — вот и квота большая. Другим поселкам по одному-двум китам разрешают добыть. А нам — все пятнадцать.

Мы поговорили о китах еще немного, и я успел налить себе из чайника в кружку ржавого кипятка, до того как сын Анатолия бухнул в него полпачки заварки.

Вероятно, поэтому я заснул сразу.

Солнечным утром на улице было полно народу. Чувствовалось, что у всех было праздничное, прямо-таки первомайское настроение. Все организованно, как на демонстрации, шли к берегу моря. И у каждого была с собой какая-нибудь тара. Пессимисты шли с рюкзачками, а оптимисты запаслись огромными сумками. Встречались и колесные средства — разнообразные тачки и тележки, а один даже приделал к шасси от детской коляски большое цинковое корыто. Я влился в толпу и вскоре прибыл на место.

На крутом склоне, нависающем над ровным гравийным берегом, как на трибунах древнегреческого театра, уже собралось почти все население Мечигмена.

У самой воды толпилось человек двадцать китобоев. Наконец я заметил и то, зачем все сюда пришли, — кита. Его серая туша, кажущаяся маленькой на фоне бескрайнего залива, лежала в воде, и волны разбивались об нее. Китобои курили, всем своим видом показывая, что их основная работа уже выполнена — зверь добыт и причален.

Подростки, которых только приучали к этому промыслу, стали заводить петлю из троса на его хвост. Поочередно то один, то другой, отвернув голенища болотников, заходил в воду и пытался набросить аркан. Но накат был такой сильный, что будущий китобой выскакивал на берег.

Ветераны по-прежнему курили в сторонке, спокойно наблюдая за их действиями. Наконец одному из них это надоело. Он, не вынимая изо рта сигареты, взял трос, залез по пояс в ледяную воду и, не торопясь, заправил хвост в петлю. При этом его раза три полностью с головой накрывала волна.

Подмастерья быстро потащили свободный конец троса к трактору, а насквозь промокший китобой, с телогрейки которого ручьями бежала вода, вернулся к своим товарищам, выплюнул промокшую сигарету, закурил предложенную кем-то сухую, о чем-то поговорил со своими коллегами и только потом, не торопясь, пошел в балок — переодеваться.

Трактор натужно взревел, из выхлопной трубы повалил черный дым, и туша кита, медленно раздвигая гравий, поползла на берег.

— Хороший кит, — одобрительно сказал сидевший рядом со мной зритель, — тонн на тридцать.

Заработала мотопомпа, и с кита из брандспойта смыли прилипший песок.

А потом началась разделка зверя, о которой я знал только по роману Мелвилла о белом кашалоте.

Чукчи, вооружившись фленширными ножами, похожими на клюшки для хоккея с мячом (древко было почти в рост человека, а лезвие круто изогнуто, как йеменский кинжал), разрезали серую кожу кита на полуметровые квадраты. С кожей отходил и толстый слой белоснежного сала. Порции сала и мясо крючьями грузили на тележку и отвозили к будочке — пункту раздачи.

Через час кит был полностью разобран и роздан, а из черепа китобои топорами вырубали китовый ус.

«Наверное, на сувениры», — подумал я.

Но, как выяснилось позже, ошибался.

Население, получив свою долю мяса, расходилось по жилищам. По дороге домой я обогнал несколько человек. Двое из них сгибались под тяжестью рюкзаков, а третий тянул за собой то самое транспортное средство, которое я приметил утром, — большое, доверху груженное китятиной цинковое корыто, прикрепленное к детской коляске.

Мимо прошла стайка ребятишек. Каждый из них держал, как эскимо, лакомство: вырубленный заботливыми родителями из челюсти зверя кусок китового уса, и с удовольствием обгладывал сырой хрящ.

В поселке по-прежнему чувствовалось праздничное настроение, а из всех окон доносился запах жарящегося мяса.

Дома Анатолий достал из холодильника кусок серой китовой кожи, нарезал ее на мелкие кубики, посолил и протянул мне.

— Угощайся. Чукотский деликатес. Лучше китового уса. Я тебе специально оставил. Кстати, собирайся. Завтра с утра будет вездеход.

Я попробовал китовую кожу. Соленая резина. Наверное, я чего-то не понимал в деликатесах.

Утром вездехода не было. Он прибыл далеко за полдень. В поселок с реликтовым названием Красная Яранга ехала бригада оленеводов, и Анатолий устроил меня в этот тундровый «рейсовый автобус», который ходил раз в полмесяца, отвозя в Ярангу очередную смену и забирая в Мечигмен отработавшую.

Я погрузил внутрь свои вещи. Там сидело четверо чукчей и стоял огромный деревянный ящик с благоухающим нерпичьим жиром. Как мне пояснили, этот продукт использовался не только для еды, но и для светильников — с развалом Союза из яранг исчезли и керосиновые, и электрические лампы. Мне не захотелось сидеть внутри вездехода. Я, основательно утеплившись, забрался наверх, и мы поехали.

Поездка на вездеходе по тундре больше напоминала путешествие на корабле: настолько плавный, укачивающий ход был у тяжелой машины, что чувство воды и глагол «плывем», доминировали над чувством земли и глаголом «едем».

На крыше вездехода было тепло, так как светило солнце и ветер был попутный. Снега на далеких сопках манили ослепительной белизной. На южных склонах холмов зеленела первая трава и розовели сережки карликовой ивы. В долинах лежал рыдающий на солнце снег.

По всему чувствовалось, что мы движемся по торной дороге. Везде виднелись пустые железные бочки, которые каждый проходящий здесь вездеход, по мере продвижения, сбрасывал, как сбрасывает истребитель опорожненные топливные баки. На вершинах холмов бочки стояли, как маяки, в низинах эти емкости лежали черными колодами.

В долинах тундровой тракт был широченный — ведь каждый вездеход старался пройти не разбитой колеей, а по ее краю. Поэтому дорога напоминала бескрайнее перепаханное рисовое поле, где, однако, вместо благородного злака обильно всходила пушица.

Мы ехали часов восемь.

На вершине одного из холмов, у тоненькой прозрачной пирамидки тригопунтка машина остановилась.

— Приехали, Алакынот. Твое озеро. Выбирай, где будешь табориться, — сказал водитель.

У подножия холма среди низкорослого багульника я обнаружил сухую полянку и принялся выгружать вещи: рюкзак, палатку, ящик с продуктами и канистру с бензином.

Чукчи не спешили уехать в свою Красную Ярангу. Они достали удочки и направились к озеру.

А я начал обустраивать лагерь. С палаткой пришлось повозиться. Мешал сильный ветер — он то складывал ее, то выворачивал наизнанку. Наконец жилье было собрано. Я огляделся в поисках рыбаков.

Их крохотные фигурки еле различались на белом льду озера. Я взял бинокль и посмотрел, что они делают.

Чукчи махали руками и переходили с одного места на другое. Поймали они что-нибудь или нет — с такого расстояния, даже в бинокль, нельзя было различить.