Музыкант вздрогнул, словно от пощечины, но не проронил ни слова и продолжил готовиться к чаепитию.

Аристократы, расположившиеся в вальяжных позах вокруг почти догоревшего костерка, улыбались и тихо беседовали, а миннезингер, превратившийся в лакея, молча разливал по кружкам и разносил дымящийся чай.

Агафон, всё это время не спускавший глаз с ренегата, окликнул Эссельте:

— Чаем его попоить можно?

Гвентянка по-профессорски поджала губки.

— Ну если только сладким…

— Киря, еще кружку и сахару насыпь! — приказал чародей.

Менестрель потянулся к худосочному мешочку на импровизированном столе.

— Да он пустой! Другой возьми! — раздраженно приказала Эссельте.

Музыкант порылся в сумке — в одной, в другой — и снова потянулся к почти пустому мешочку.

— Здесь еще есть кое-что, ваше высочество, — пояснил он в ответ на вопросительный взгляд принцессы. — А другого нет. Это… последний.

— Последний?! — капризно оттопырил нижнюю губу калиф и воззрился на принцессу. — Так отчего же эта диковина гвентянского берега не купила еще?! По его вине мы должны пить чай без сахара?!

— Кириан… — терпеливо вздохнула Эссельте.

— Я… забыл… то есть, не знал… ваше высочество…

— Не знаю, как ты еще собственную голову не забыл, — съязвила Серафима, отрываясь от кружки. — Балалайки свои так сложил…

Бард стиснул зубы так, что желваки заиграли, но снова промолчал.

— Ну хорошо. Сыпь из этого. Тогда сам будешь пить без сахара, — махнул рукой Олаф, и бард принялся яростно размешивать твердые белые кубики сахара в горячей воде.

— Сахар для памяти вреден, — ухмыльнулась Сенька.

— А пока мы допиваем, сыграй нам, — приказала Эссельте.

— Что ваше высочество и ваши величества желают услышать? — передавая кружку Агафону, спросил он.

— Ну… что-нибудь классическое, может? — пожал плечами Иванушка.

— О Гвенте? — предложила гвентянка.

— Про войну! — приказал отряг.

— И природу, — выразил желание чародей.

— Не очень длинное, — уточнила Серафима.

— И негромкое, — попросил Иван.

— Но повеселей, — посоветовал Масдай.

— И лиричное, — решила Эссельте.

— Как прикажете, ваше высочество, — отодвинув свой чай, давно остывший и так и не тронутый, менестрель извлек из кучи инструментов лютню, быстро настроил, опустился на землю, откашлялся торопливо и затянул:

— Опя-а-а-ать!!!.. — застонал отряг. — Да забудь ты эту тягомотину! Про сражения, я сказал!

Кириан снова откашлялся, неровно проиграл вступление и грянул:

— Слева нас рать, справа нас рать… — передразнила певца Сенька, издевательски наморщив нос. — Сроду таких убогих стихов не слышала… Сам сочинял? Видно… можешь не признаваться. Давай-ка что-нибудь другое хоть, что ли… пиит…

Бард вспыхнул, потупил очи, провел дрожащими пальцами по струнам и начал:

— Ки-и-иря-а-а-а!!!.. — закатив страдальчески очи под лоб, простонал Агафон. — Ну откуда ты только это старье вытряхиваешь?! Мало того, что ты им мучил нас всю дорогу, так еще и сейчас мозги заливаешь!

Музыка сначала нерешительно убавилась в громкости, потом стихла.

— Можно что-нибудь актуальное сыграть? — мрачно выдавил Иван, глядя под ноги.

— Вот-вот! На злобу дня! Ударить лютней по ренегатству и самозванству! — горячо поддержала его супруга.

— Извольте, ваши высочества, — с каменным лицом поклонился бард, вдохнул, прикрыл глаза и запел:

— Погоди, что-то я не понял, ты кому тут дифирамбы поешь? — прищурился и склонил голову набок Агафон.

— Премудрый у нас тут один, и это — вот! — Олаф гневно насупился и ткнул пальцем в сторону специалиста по волшебным наукам так яростно, что тот непроизвольно шарахнулся. — У нас в Отрягии таких сочинителей, как ты, варгам на приманки пускают!

— Вас четверых он утоптал в одну строчку, а про этого изменника написал целую песнь? — потрясенно выговорил Масдай, словно не веря ни собственным словам, ни предыдущим впечатлениям о барде, потому что реальность оказалась в миллионы раз ужаснее.

— Но я еще не закончил… там дальше есть про… — не прерывая мелодии, попытался оправдаться Кириан — но его уже никто не слушал.

— Полчаса, кажется, прошло уже, — обращая внимания на менестреля не больше, чем на муравья под ногами, деловито поднялась царевна. — Надо кормить больного и трогаться.

— Кириан! — нетерпеливо возвысила голос гвентянка. — Неси еду — что там у нас осталось! И перестань бренчать, наконец — раздражает! Мой отец тебя не для этого со мной отправил!

— И кстати, играешь ты ничуть не лучше, чем поешь, — холодно сообщил Ахмет. — А поешь лишь немногим приятнее голодного шакала в безлунную ночь.

— Да, ваше величество, — плоским безжизненным голосом подтвердил музыкант, торопливо отложил инструмент и вернулся к обязанностям кухарки.

Сумерки опустились на Красную горную страну исподволь, незаметно похищая один багровый луч заходящего солнца за другим, пока от заката, горевшего всеми красками пожара на маковом поле, не осталась лишь синеватая тьма с розовым румянцем застигнутого на месте преступления воришки.

При гаснущем свете дня Масдай случайно заметил темное пятно в отвесном склоне горы в километре от них: так путники оказались обеспечены на ночь лагерем.

Исследования «пещеры инкогнита» не заняли много времени: промытый когда- то водой коридор уходил вглубь скалы метров на десять, поднимался резко вверх и терялся во мраке. Пол пещеры, хоть и слегка покатый, для спокойного сна был пригоден[194], чем минут через двадцать, умяв в темноте холодный ужин, компания и воспользовалась.

Часовому, назначенному охранять не столько товарищей от врагов, сколько пленного ренегата от самого себя, было выдано кольцо Серафимы и наказ глядеть в оба, а в случае чего перед смертью хрипеть громко, чтобы остальные успели проснуться.

Надо ли говорить, что роль караульного выпала Кириану.

Озябший и уставший, он без аппетита сжевал кусок черного хлеба с сыром и запил половиной кружки холодной воды — больше ему не выделили, сославшись на то, что остальной своей порцией он полил камни на дневном привале. А когда все, наевшись и наговорившись, отошли ко сну, он хмуро завернулся в плащ и пристроился у стены на посту номер один — у изголовья Анчара, в глубине пещеры, поодаль от лежбища сладко посапывающих высочеств и величеств.