— Серафима-баба, может, ты за меня как-нибудь этого… того?.. — жалобно кося на поблескивающий каштановым лаком инструмент в руках Сеньки, еле слышно пробормотал маг.

— Ну, уж нет, Агафон-мужик, — упрямо качнула головой царевна. — Меня к ним на сцену, или где они там выступать будут, на арбалетный выстрел не пустят. Выкручивайся сам. Может, заклинание какое применишь? Хотя, не надо… Селимовой физиономии вполне достаточно… пока…

— Но я не умею!..

— Когда это тебя останавливало? — ухмыльнулась Сенька.

Губы главного специалиста по волшебным наукам невольно расползлись в шкодной усмешке.

— Умеешь ты человека приободрить…

— На здоровье. Обращайтесь в случчего.

Как Сенька и предполагала, у входа в огромный общий зал со стекленными витражами стрельчатыми окнами и высокими сводчатыми потолками, покоящимися на стройных резных колоннах, ее встретил новый ассасин. С галантным поклоном он отделил ее от друзей, принял из рук волшебника ковер, и препроводил на завешанную черным газом галерею, где, одиноко и непроницаемо, уже восседали на расстоянии нескольких метров друг от друга три фигуры, закутанные в такие же чадры. Наверняка, группы поддержки других состязантов.

Расстелив на голом камне пола Масдая, царевна с таким же чопорным видом, будто кроме нее вокруг не было ни одной живой души, заняла место в трех метрах от ближайшей женщины, оценивающим взглядом полководца, планирующего одновременно атаку и отступление, окинула расположившуюся внизу толпу любителей поэзии в черном, и приготовилась ждать.

Ждать пришлось недолго: едва нервно тискающий край чалмы Селим и уныло тащившийся за ним Агафон устроились на отведенные им подушки почти у самого входа, как на помосте у дальней стены поднялся не замеченный ей доселе маленький сухонький старичок в огромной тыквообразной чалме, и в зале мгновенно наступила благоговейная тишина.

Настроившаяся на получасовую вступительную речь Серафима была приятно удивлена лаконичным посланием старичка к участникам:

— Хорошо, что вы все приехали, откликнувшись на моё приглашение. Надеюсь, борьба певцов наследия и славы ассасинов будет честной, и на почетный кубок — золотого крылатого верблюда — будет занесено достойное имя победителя. Его выберет почтенное жюри в составе меня и еще двоих верховных служителей нашего ордена, по окончании выступления последнего претендента. Порядок выступления обычный: поэты выходят на помост в том порядке, в котором они сюда прибыли. Успехов вам, сыны мои! И да пребудет с вами Кэмель!

По команде старичка люди в черном откинули крышки с жаровен, расставленных вдоль стены на расстоянии метрах в трех друг от друга, и в зал моментально хлынул странный сладковатый обволакивающий аромат.

Одновременно закутанный в черное человек быстро зашел на галерею, где разместились дамы, торопливо открыл за их спинами пару таких жаровен, и так же поспешно вышел, задернув за собой боковую портьеру.

«Лучше бы пожрать принес…» — грустно подумала царевна, потянула наморщенным носом испорченный воздух, и глянула в окно, изливающее на пол галереи мутный серый вечерний свет, процеженный через бурю. — «У нормальных людей так-то уже ужин на носу, а у этих — сплошная вонизма… Под шашлык или плов стихи-то лучше воспринимаются!»

Но организаторы шоу придерживались противоположного мнения, пожрать за понюхать не последовало, и недовольная и голодная Сенька, хмуро сложив руки на груди, приготовилась внимать прекрасному на уныло подвывающий в такт бессмертным строфам желудок.

Запасенное ей ожидание пригодилось сразу после начала выступления первого стихотворца, ибо вирши конкурсантов по размеру, нудности и однообразности смело могли соперничать с самой Перечной пустыней.

Один за другим, по короткому жесту распорядителя конкурса, поднимались участники на помост к месту дислокации почтенного жюри, принимали единственно верную позу для чтения стихов, одобренную, наверное, в незапамятные времена всемирной тайной ассоциацией умеющих зарифмовать «болты» и «только ты» (Правая рука на отлете, правая нога отставлена чуть вперед, голова повернута направо же, чуть склонена набок, подбородок вздернут), и замогильными голосами, нараспев и с подвываниями, принимались повествовать о том, как дурна была бы жизнь в Сулеймании без их ордена и его острых кинжалов.

По окончании зачтения оды поэт склонял голову, то ли в ожидании аплодисментов, то ли упреждая метателей гнилых овощей, если бы такие среди их аудитории нашлись, кланялся жюри и молча (По этому поводу у Серафимы вопросов не возникало: она бы удивилась, если проговорив без перерыва столько, под конец они были бы в состоянии еще что-то выговорить) возвращался на свое место.

По прошествии неизвестного количества времени, когда позади остались перфомансы как минимум трех десятков пиитов (Серафима потеряла счет и не то соснула, не то впала в транс на десятке втором), распорядитель махнул в сторону притихшего у стены Селима и его аккомпаниатора.

Старый стражник поднялся, кивнул, сохраняя невозмутимое выражение лица (Благодаря Агафону, даже если бы в душе отставного стражника сейчас бушевали вихри и бури почище, чем на улице, на его новом лице это отразиться бы не смогло никак), с достоинством подставил ножку попытавшемуся ускользнуть в коридор чародею, и важно направился к помосту.

С видом Брендано Джуно, ведомого на костер, за ним потащился его премудрие, сжимая деку кириановой лютни с таким видом, будто она была живым существом, а он пытался ее придушить.

Успевший тщательно и во всех подробностях изучить принятую здесь процедуру чтения Селим встал в позу, полуприкрыл — не без труда — глаза, и начал:

Никто не предполагал, что под сии торжественные строки в качестве музыкального сопровождения больше всего подходит вступление из лукоморской народной песни «Светит месяц».

Исполняемое на расстроенной лютне, используемой в качестве балалайки, музыкантом, начисто лишенным слуха и способностей.

Не исключено, что хирургическим путем.

Зал оживился.

Селим подавился новой строфой, закашлялся, попытался сам себе постучать по спине, с негодованием косясь на Агафона…

Но тот, похоже, поймал кураж.

— Давай дальше, у меня, оказывается, всё под контролем! — ободряюще улыбнулся тот.

Селим скрежетнул зубами.

Кинув еще один взгляд на посуровевшего старейшину Муталиба, Охотник попытался безуспешно побледнеть, после — покраснеть, потом спрятал кулаки подмышки, чтобы невзначай не найти им иное применение, предпочтительно — на голове и спине чародея, и продолжил:

В отличие от оды Селима, «Светит месяц» подошел к концу.