— Да, он, кажется, был совсем одинок, — заметил друг в ответ на слова Джона. — Никого не оставил родных. А ты что хотел сказать относительно него, Джон?
Джон стоял перед камином в той освященной веками позе британца, которая вызывает у стороннего наблюдателя подозрение, что альтруизм, склонность уступать долю жизненного комфорта ближнему, не есть наша национальная черта.
— Да так, ничего особенного, — сдержанно отвечал он, улыбаясь Чипу. — Только видишь ли, теперь Броксборо не имеет представителя в парламенте. Свободное место!
— Да, правда. Значит, вы все отправитесь туда агитировать?
Джон утвердительно кивнул.
— Ты поедешь с нами завтра? Поможешь нам, да?
— Следовало бы… — нерешительно протянул Чип. — Да вот как же быть с девчушкой… с Туанетой? Я не могу оставить ее одну дома. Невозможно… У нее теперь каникулы и…
— Так привези ее с собой, — подхватил Джон. — Будет много дела. Туанета может помогать при подсчете голосов. Конечно, тебе нельзя оставить ее здесь. И точно так же я не могу обойтись без тебя там.
Чип был доволен, но не показал виду. Он даже пытался возражать:
— Не знаю, прилично ли это… Сестренке-то, конечно, понравится такая идея. Придется мне торчать по вечерам в отеле после того, как она ляжет спать, не оставлять же ее одну. Но ведь это не надолго, я думаю? Ты выступишь один раз, один большой митинг — и готово? Завтра выезжать, говоришь? Гм! Больно скоро!
— Я говорил уже с лордом Кэрлью, — сказал быстро Джон. — И Мэннерс очень благосклонно относится ко всему этому. Маркс тоже меня очень поощряет, даже предлагал свою помощь: как он ни занят, но хочет съездить туда тоже и отстаивать мою кандидатуру. А лорд Кэрлью уделяет мне вечер. Подумай, Чип! Такой случай — и как раз сейчас! Я никак не надеялся, да и никто не мог ждать, что так скоро. Это — поразительная удача! Я чертовски рад, что тренировался тогда в Мэклефильде. Конечно, Броксборо нужно обрабатывать совсем другими приемами… Другая публика: главным образом — земледельцы. Но сегодня я так верю в свое счастье, что готов был бы ехать баллотироваться куда-нибудь на звездные края… Который час? Одиннадцать? Устал я изрядно. Думаю лечь пораньше. Нам лучше всего выехать завтра около одиннадцати, туда пять часов езды. Я поеду в своем автомобиле и возьму, конечно, Дорсона. А вы с Туанетой — в твоем, полагаю?
Он зевая закинул руки за голову и потянулся. Чип смотрел на него.
— Как здоровье Кэролайн?
Джон вдруг сразу опустил руки и, в свою очередь, посмотрел на Чипа.
— Спасибо, лучше, — отвечал он. — Свадьба будет третьего числа, ровно через месяц.
Он с минуту помолчал.
— Выборы двадцать пятого. У меня останется десять дней на то, чтобы приготовить, так сказать, брачные одежды и все такое. Все ведь, собственно, было уже готово к декабрю.
— Рад слышать, что Кэро поправляется, — заметил Чип.
— Надо будет, конечно, забежать туда завтра перед отъездом, — сказал скорее себе самому Джон, медленно направляясь к дверям. На пороге оглянулся, как бы желая сказать что-то еще, но только пожелал Чипу доброй ночи и пошел наверх.
Он ясно отдавал себе отчет в том, что напоминание о Кэро прогнало возбуждение и нетерпение, вызванные событиями этого вечера. «Такой случай, как этот, нельзя упускать, надо ловить момент, — твердил он себе упрямо. — Нельзя сидеть и дожидаться. Да и Кэро уже здорова и не нуждается во мне. Через месяц мы будем мужем и женой».
Сегодня вечером Кэро не казалась рассерженной. Он смутно понимал, что она переживает нечто более глубокое, чем простое раздражение, чем случайная обида. Но дальше этого его интуиция не шла.
Джон ходил по комнате, готовясь лечь в постель.
На камине стояла одна фотография Кэролайн, на столе — другая. На обеих — то же неулыбающееся лицо. Чувство какой-то вины легло тяжестью на сердце Джона. Он взял фотографию со стола и пристально вглядывался в эти прекрасные глаза и брови, это лицо в ореоле коротких кудрей. Вспомнились неожиданно остро первые вечера в Венеции…
Он сел в кресло, все еще держа в руках карточку.
В последнее время его жизнь неслась так стремительно и так чудесно. Некогда было остановиться — вот и все; он совсем не хотел быть невнимательным к Кэро. Как назло, болезнь надолго приковала ее к постели, и оттого ему, естественно, приходилось меньше времени быть с нею и идти одному своей дорогой.
Но что-то было не так. Джон инстинктивно угадывал это. Он сидел неподвижно и смотрел в огонь.
Как бы то ни было, они с Кэро поженятся через месяц. После этого, видимо, ему придется вернуться в Броксборо, если…
«Невозможно же жить только любовью! — сказал он сам себе почти злобно. — И из того, что я страшно хочу поскорее встать на ноги, вовсе не следует, что я недостаточно люблю Кэро».
Никто и не обвиняет его. Что это с ним такое?
Джон нервно вскочил и поставил фотографию на место.
Да, и кроме того… Если даже так оно и есть — что его работа стоит для него на первом плане, — то Кэро не останется неутешной. Найдется кому утешать ее. Пусть он дает немного — намного ли больше он получает?
Вспомнил сегодняшнее свидание с Кэро, подумал о том, что завтра будут снова объяснения по поводу его отъезда…
Он чувствовал себя виноватым, вспоминая, какой Кэро была сегодня, и, вместе с тем, не признавал за собой никакой вины и злился, что все это мешает ему радоваться от души предстоящему выступлению в Броксборо.
Он лег в постель, но спал плохо. Новая причина для раздражения! Утром за завтраком среди целой кучи приглашений, деловых бумаг, объявлений, счетов он нашел письмо от матери. Она выражала ему сочувствие по поводу болезни Кэро. В письме была приписка от Вэнрайля.
Джон, надутый, разорвал письмо на клочки и бросил в камин. Он еще не освободился до сих пор от чувства глухого возмущения, которое родилось в нем в тот летний день, полгода назад, когда он выслушал признание матери. Он говорил себе, что пойдет один своей дорогой и сам создаст себе имя, — и достигнутый им успех заставит родителей почувствовать, что ни любовь их, ни помощь не нужны ему.
Трудно судить о глубине раны, нанесенной юной гордости или любви. В юности переживают все так остро и тяжело — и, вместе с тем, бессознательно остаются до неприличия оптимистичны.
В юности все может быть изжито — и возродиться. Они заявляют, что «никогда не простят» — а между тем только у них и встретишь эту великолепную веру в возрождение к жизни того, что умерло.
В душе Джона боль оскорбленного самолюбия, горечь раненой любви боролись с чувством справедливости. В прежде ясный круг его представлений вошла какая-то путаница и растерянность.
После завтрака он сделал крюк, чтобы заехать к Соломону и купить целую груду фиалок, белой и лиловой сирени, пушистой мимозы, веток цветущего миндаля. Все это великолепие было бережно уложено в автомобиль. По дороге он купил еще шоколаду и отправился к Кэро.
Она сидела в постели высоко на подушках; окна были открыты, но спущенные оранжевые шторы затеняли свет.
— Что это ты так рано? — удивилась Кэро, погружая лицо в цветы. — Я очень польщена, конечно.
— А поцеловать меня ты не собираешься? — спросил Джон.
Она стремительно выставила подбородок.
— Как будет угодно моему повелителю!
Джон обнял ее.
— У меня есть новости, дорогуша.
— Приятные? Деловые? Опасные?
Джон внутренне поморщился под градом этих прилагательных.
— Дело в том, — начал он, наконец, с храбростью отчаяния, — что у меня имеются шансы попасть в Палату. Старый полковник Строуэн умер, и я сегодня еду, чтобы баллотироваться на освободившуюся вакансию.
— Сегодня? — повторила Кэро.
Он сжал ее плечи немного крепче и смотрел почти вызывающе.
— Сегодня, девочка. В таких делах упустишь минуту — все потеряешь. Как же ты не можешь понять?
— Понимаю.
— Ты не сердишься, дорогая? Я возвращусь за целую вечность до свадьбы и ты к тому времени будешь, надеюсь, совсем молодцом. Как ты себя сегодня чувствуешь?