— Я не говорил, что арестовали. Просто было похоже.

— Вы на всякий случай поищите работу где-нибудь еще, — посоветовал Генрих Осипович. — Всякое бывает.

«Так», — подумал я.

— У нас один парень в институте здорово стихами подрабатывает: печет их ко Дню леса, Дню физкультурника и к другим датам. Может, мне попробовать?

— Тут талант нужен.

— Не скажите! Иной раз такую муру печатают! «Вы отлично чувствуете себя в шкуре студента, старший лейтенант, — похвалил я себя. — А может, переигрываете? Может, полегче надо?»

— Что ж, попробуйте.

— Машинки нет. Все поэты пишут на машинке, а так несолидно: никто в редакции читать не будет. Ответят, что стихи хорошие, но надо еще чуть-чуть подучиться. А сами даже не прочтут.

«Еще легче, старший лейтенант!»

— У нас на фабрике есть машинка, — безмятежно сказал Генрих Осипович.

— Ну, туда меня не подпустят!

— Приходите и печатайте. Она стоит в красном уголке, и все, кому не лень, тычут в нее пальцами. Я скажу, чтобы вас пропустили на фабрику.

— Я пошутил, — сказал я. — Какой из меня поэт!

«Значит, Пухальский тоже имеет под рукой машинку», — подумал я. И вспомнил его рассказ о Суркине: как тот глядел Ищенко вслед и как странно вел себя. Но зачем Пухальскому было нарочно привлекать мое внимание к Суркину? Это имело смысл в том случае, если он с первого дня знал, кто я. А это — вряд ли!

Я просидел у Буша еще с час и, ничего больше не выяснив, отправился в гостиницу. Небо на западе было зеленое, просветленное. Над замком висел месяц. Тень под деревьями была пятнистой от света, падавшего сквозь листву. «Кто написал анонимку, — думал я, — убийца или человек, вовсе непричастный к этому делу?..»

Пухальский лежал на кровати, курил и читал «Десять лет спустя», отрываясь, чтобы пустить струю дыма в потолок. Я вдруг понял, чем меня настораживали его манеры. Он держался барином, пусть небольшим, но как бы имеющим свой капитал: иначе я не мог выразить этого духа.

Войтина не было. Я его не видел с утра. Что они, график установили, что ли? Один гулял допоздна вчера, другой гуляет сегодня?

— Где морячок? — спросил я. Пухальский блеснул очками.

— Не знаю, — безразлично ответил он.

Я, морщась, стянул рубашку. Когда я поднимал руки, мышцы натягивали кожу на спине, и было больно. Все-таки я «сжегся» на пляже.

— Видел сейчас соседа Буша. Меня с ним вчера Генрих Осипович познакомил, — сообщил я. — Ну помните… вы еще о нем говорили?

— Помню, — односложно ответил Пухальский.

— Так вот! По-моему, его арестовали!

— Да?

— Так, во всяком случае, в кино арестовывают. — Я рассказал ему про машину и шофера-милиционера. — Машина была вроде «раковой шейки», — добавил я.

— Может быть, его увозили в больницу? Этот товарищ произвел на меня странное впечатление. Возможно, он даже психически ненормален.

«Он вовсе не производит такого впечатления», — подумал я. И сказал:

— Милиция в больницу не возит.

— Тоже верно.

Пухальский зевнул и положил книгу на тумбочку. Взбил подушку. Поерзал в кровати, устраиваясь удобней.

— Свет тушить?

— Тушите.

Я встал.

— И замкните дверь на ключ, — посоветовал Пухальский. — Сосед придет — постучится, а нам спокойнее.

Неоновая реклама Госстраха, как и вчера, озаряла комнату тусклым красноватым светом. Я не мог уснуть. Кончился второй день моего пребывания здесь. Тот, кого я искал, мог решить, что со дня убийства прошло достаточно времени и ему пора заметать следы.

«Почему анонимка написана в двух экземплярах? — думал я. — На всякий случай? Но на какой?..»

Глава 22 ОПЯТЬ РАДЗУТЕ

А утром оказалось, что Войтин не ночевал в гостинице.

Ночью в номер никто не стучал, кровать Войтина была аккуратно заправлена. Только (как же я вчера не обратил на это внимания!) поверх одеяла лежало скомканное полотенце. Войтин каждый раз педантично расправлял его и вешал на никелированную спинку кровати. Значит, вчера он опять спешил. Куда? Новая загадка. Знал ли об этом что-нибудь Пухальский? Честно говоря, все это было мне не по душе. Я вспомнил, что вчера утром я первым выходил из комнаты. Дверь не была заперта. А ведь последним вернулся в номер Пухальский. Ночью никто не выходил, я бы услышал. Знал ли он, что сегодня моряк не будет ночевать? Почему он просил запереть дверь на ключ?

— Похоже, наш старпом прожигает жизнь! Коротает время у какой-нибудь вдовушки! — поделился я с Пухальским. Он был одет в тренировочный костюм: делал на середине комнаты зарядку, сдвинув стол к окну.

Пухальский ответил не сразу. Он следил за дыханием и, наверное, считал в уме: «Раз, два, три, четыре… выдох!»

— Вряд ли, — сказал он, опуская руки. — Непохоже.

— А куда ж он делся? «Раз, два, три, четыре…»

— Выехал.

Я заглянул в платяной шкаф.

— Да вот же плащ висит! И умывальные принадлежности лежат на подоконнике!

— Значит, не выехал. Хотите руку размять?

— Как размять?

— Вот так! — он пояснил жестом. — У меня мышца в предплечье застужена. По утрам ноет. Врач посоветовал давать на нее нагрузку.

— Мо-ожно.

Мы подвинули стол на место. Он слегка качался, и я положил свернутую бумагу под ножку. Мы сели друг против друга, уперлись локтями в поверхность стола и сцепили руки. У Пухальского была крепкая кисть: его рука не сразу стала поддаваться. Он стиснул зубы и выкатил желваки на скулах. Потом я решил, что будет лучше, если победителем окажется он. И постепенно ослабил нажим. Он пригнул мою руку к столу. Отдулся. Покровительственно сказал:

— Надо заниматься по утрам зарядкой, молодой человек! Ф-фух! Вы очень прилично сложены, а не занимаетесь. Вот результат — пасуете перед старикам.

— Ничего себе старик! — засмеялся я. — Все бы такие старики были. Вам, наверное, еще сорока нет?

«Где же Войтин?..» — думал я.

— Сорок один. Еще разик?

— Давайте! — азартно сказал я.

Он снова положил мою руку, а я с шумом перевел дыхание.

— Здорово!

— Вы тоже молодцом, — великодушно сказал он. — Силенка есть. Вы сначала чуть меня не побороли. Выносливости, вот чего вам не хватает!

Он пришел в отличное расположение духа.

Мы отправились в туалет. Сначала мылся он, потом — я. Пока я чистил зубы, он стоял за моей спиной. Он рассказал анекдот. Я не мог смеяться со щеткой во рту, поэтому показал глазами в зеркало, что анекдот великолепен. Он сказал, что я «отлично чувствую юмор». Когда мы возвращались по коридору, я заметил:

— Странный тип этот Войтин! То пьет без просыпу, то вдруг — бац, и куда-то исчезает.

— Какое вам до него дело, Боря? Он взрослый человек.

— Никакого, — согласился я. — Завтракать пойдете?

Он взглянул на часы, висевшие в конце коридора.

— Чуть позже. Мы зашли в номер.

— В таком случае я сгоняю пока за сигаретами.

Я спустился вниз, купил сигареты и быстро пошел по бульвару. Виленкин ждал меня. Этот отрезок бульвара не просматривался из окон гостиницы, его заслонял пятиэтажный дом. Скамейки были пустые. Я подсел к Виленкину и, совершив ту же манипуляцию, что вчера, забрал записку.

— Передать ничего не надо? — спросил Виленкин.

— Нужно узнать, где провел ночь Войтин. И где он сейчас.

— Ага.

— Как с водителем радзутского автобуса?

— Мальчишку нашли. Этот Черкиз — пустой номер. Пятого он не уходил с площади ни на минуту.

— Со слов мальчишки?

— Да. В записке это есть.

— Расскажи подробно.

— Янкаускас, который ездил в Радзуте, докладывал при мне, так что могу в деталях. Парня он нашел к вечеру…

— Каким образом?

— Битых два часа вертелся на улицах, знакомился с пацанами. Выяснилось, что родители «Леньки с соседней улицы» уехали по путевке в Польшу, хотели оставить Леньку у родственницы. Ленька катался на автобусе в другой город, сюда то есть, но что-то не получилось, и теперь он живет у соседей, а родители с ним вообще не очень цацкаются и даже не ругают, если он весь день торчит на море… — Виленкин говорил быстро, не делая пауз. — Янкаускас отправился на «соседнюю улицу». Ему повезло: Ленька сидел на крыльце и читал книгу. Он оказался тем самым мальчишкой, что ездил пятого с Черкизом. Парню одиннадцать лет, читает запоем, одолел уже «Дон Кихота», «Отелло» и «Сердце Бонивура» Нагишкина. Все очень нравится. Янкаускас даже погонял с ним мяч на пустыре. Водить этот Ленька еще водит, но когда Янкаускас стал в ворота, тот все время мазал…