Политзаключенные понимали, какими кровавыми последствиями чревата оккупация Австрии. Но во всей тюрьме не было человека, для которого эта новость прозвучала столь трагически, как для Кондрада Кертнера. Бруно сразу понял: он принес своему другу зловещую новость. Ведь по приговору Особого трибунала Кертнер после того, как кончится его тюремное заключение, должен быть выслан из Италии. Навряд ли Кертнера согласятся выслать в страну, которую он изберет. Скорее всего, его вышлют в Австрию, поскольку он числился австрийским гражданином. А после аншлюса такая высылка — смерть.

16 марта Муссолини сказал в парламенте: «Границы священны, о границах не спорят, их защищают». Но пафос его быстро слинял, негодование стало смирным, дуче стал покладистым и примирился с аншлюсом.

После мартовских событий в Вене Кертнера несколько раз вызывали на допросы какие–то чины из ОВРА, которые специально приезжали в Кастельфранко. Из Турина пожаловал Де Лео, тот самый доктор юриспруденции, который присутствовал на первых допросах Кертнера. Заканчивая свой новый допрос, доктор сказал:

— Теперь вам уже ничто не может помочь. Вы неудачно выбрали себе родину. Австрии больше не существует. Во всяком случае — для вас.

Прошло еще несколько дней, и Кертнера вызвал к себе капо диретторе.

В тот день дежурил Карузо, и он сопровождал заключенного 2722 в канцелярию. Пока они шли по длинным коридорам, по лестнице, через тюремный двор, Карузо успел выложить заключенному 2722 множество музыкальных новостей. На днях миланская фирма «Воче дель падроне» записала на грампластинки всю «Богему» с участием Джильи. Что ни говорите, а Джина Чинья поет в «Аиде» лучше, чем Мария Канилья. Джина Чинья — лучшая Аида, какую слышали когда–либо в «Ла Скала». Заключенный 2722 имел неосторожность похвалить какого–то модного провинциального певца.

— Вы считаете, что у этого тенора хороший голос? Может быть, может быть… — ядовито сказал Карузо. — Но только, выходя наружу, голос сразу портится…

Карузо выразил свой восторг по поводу последних гастролей русского певца Шаляпина, а потом неожиданно спросил у заключенного 2722 тоном заговорщика:

— Почему Баттистини пел до семидесяти лет и голос у него оставался молодым? — Карузо остановился возле чахлого персикового дерева, выдержал паузу и пояснил: — Потому, что он двадцать шесть зим подряд жил в России. На русском морозе сохраняется и молодость и хороший голос. Впрочем, что я с вами об этом говорю, — он сдержал улыбку. — Вы же в России никогда не были, и не знаете, что такое настоящий русский мороз. А я слышал, в России можно даже глаза обморозить…

Заключенный 2722 не поддержал разговора Карузо на русские темы, он прошел весь двор молча…

— По–видимому, вам известно о событиях в Вене? — этим вопросом Джордано встретил Кертнера.

— Когда недавно умер Габриэле д'Аннунцио, префект Гордоны синьор Риппо телефонировал Муссолини: «С болью сообщаю вам хорошую новость…» А вы с радостью сообщаете мне плохую новость…

Джордано поинтересовался, как себя чувствует заключенный, а Кертнер пожаловался на холод и голод. На дворе середина марта, а каждый камень в тюрьме промерз до основания.

— Назовите, пожалуйста, свое настоящее имя, сообщите, пожалуйста, откуда вы родом, и все ваши невзгоды быстро окончатся, — любезно посоветовал капо диретторе: он говорил тоном дружеского участия.

— Мне сознаваться не в чем.

Кертнер стоял изможденный, с трудом удерживаясь от кашля, пряча за спиной опухшие руки с перебинтованными пальцами, смотрел на Джордано со спокойным достоинством, отлично понимая, что приглашение в этот кабинет и весь разговор ничего хорошего ему не сулят.

Лицо капо диретторе было непроницаемо. Ах, если бы Этьен мог знать, что скрывается за лысым черепом, вяло обтянутым кожей; весь череп в складках, в морщинах, будто когда–то он был объемистее, а теперь съежился.

— Помнится, как только вы попали ко мне, я вас уговаривал облегчить свою участь. Еще до того, как вы изволили устроить голодовку, до того, как мы с вами поссорились.

— Мне сознаваться не в чем.

— Вы опять говорите неправду, — в голосе Джордано зазвенели металлические нотки. — Будем откровенны. Чего вы боитесь? Никто не ведет стенограмму нашей беседы. Следствие давно закончено. Мужской разговор без свидетелей, наедине.

— Вы ошибаетесь, синьор, есть свидетель. Вот он! — Кертнер показал подбородком на портрет Муссолини, висящий над директорским столом. Полагаю, этот свидетель не даст показаний в мою пользу. Он — свидетель обвинения.

Лицо Джордано стало отчужденным. Правду неприятно слушать, даже когда беседуешь с глазу на глаз.

— Мы с дуче слишком разные люди, — усмехнулся Кертнер. — Единственно, что меня с ним объединяет, — мы оба летчики–любители…

— Сыскной агент, которому это было поручено, проверил вашу легенду на месте, — перебил Джордано сухо. — Он побывал в Вене на Нибелунгенштрассе, 11, это рядом с оперным театром. Да, вы снимали там комнату. Но жили под другой фамилией. Хозяйка просила вам кланяться. Она сообщила, что вы часто ходили в театр. Что вы два раза в неделю ездили на аэродром, летали на планере. Не расставались с фотоаппаратом. У хозяйки до сих пор хранятся фотографии, снятые вами: фрау с молитвенником в руке, фрау с внучкой, фрау с таксой…

«Не пожалели денег на поездку сыщика в Вену. Значит, охранке очень важно установить, кто я такой. Даже спустя пятнадцать месяцев после суда».

— Ваши паспортные данные оспариваются муниципальным советником в Вене, — Джордано снова заглянул в бумагу, лежавшую на столе. — Отныне вы лишены прав гражданства, ваш паспорт аннулирован. Таким образом, в глазах нашей юстиции вы перестали быть иностранцем. Независимо от того, кем вы являетесь на самом деле — русским, сербом или австрийцем..

Кертнер пожал плечами:

— Какое же государство признается, что это его гражданина обвиняют в шпионаже? Сегодня вся Австрия перепугана, не только тот полицейский чиновник, у которого наводили справки обо мне…

— Все страны выменивают своих агентов, — вежливо напомнил капо диретторе.

Кертнер промолчал и при этом подумал: «Когда наши найдут возможным, меня тоже обменяют. Признают своим и обменяют. Но как это отразилось бы на судьбе Блудного Сына и других, кто сидит по моему делу?»

— Вы теперь человек без родины, — жестко сказал капо диретторе; у него сделалось каменное выражение лица.

— Странно было бы, если бы обо мне сейчас в Австрии кто–нибудь позаботился. Где тут до какого–то заключенного, если пропали без вести и сам президент и федеральный канцлер!

— Нужно признать, что вы держитесь стойко. Даже юмора не утратили. Но боюсь, что это — юмор висельника. И вам не удастся сбить меня с толку тем, что вы говорите на разных языках.

— Мы с вами разговариваем на разных языках, даже когда я говорю по–итальянски, — усмехнулся Кертнер.

Кертнер чувствовал себя скверно, его очень утомила словесная перепалка с капо диретторе, и он все больше раздражался оттого, что стоит рядом с пустым креслом, а Джордано не предлагает ему сесть.

Наверное, никто другой ни в одной итальянской тюрьме чаще, чем Джордано, не говорил «прего» и «пер фаворе», что означает «прошу» и «пожалуйста». Благодаря подобным пустякам Джордано удалось прослыть учтивым, добрым, но только — среди посетителей тюрьмы, а не ее обитателей.

Если бы Джордано мог сейчас прочесть мысли стоящего перед ним заключеного 2722, он прочел бы: «Умелый притворщик, опытный лицемер, чем ты вежливее, тем опаснее, с тобой нужно держать ухо востро».

— Извините, пожалуйста, но вы сами виноваты, — донесся как бы издалека металлический голос Джордано. — Давно нужно было написать мне чистосердечное признание, сообщить о себе родным, и ваша участь была бы облегчена. Очевидно, в вашей стране считают вас потерянным. Я не припомню за многие годы, чтобы так бросили узника на чужбине. Я не получал насчет вас никаких заявлений, никаких прошений. Во всех странах в таких случаях интересуются своими гражданами, осужденными за рубежом. И пожалуйста, я даю справки, посильно помогаю. А для вас никто и пальцем не пошевелил… Правда, еще зимой появился неизвестный господин, он выдавал себя за швейцарского адвоката. Но без формальной доверенности от родных или от какого–либо посольства, аккредитованного в Риме. Пришлось указать ему на дверь.