В душе поднималась тревога, мучившая его две последние недели. В чем дело? Что произошло? Началось это в тот солнечный день, когда он издали увидел жену. Жена. Утром на следующий день приехала мать, они, как всегда, встречали ее в аэропорту. А дочь — что-то еще с дочерью, но он не мог припомнить. В грязной, плещущей воде он увидел улыбающееся лицо Эди. Но она его не видела. На самом деле там не было ничего. Он стоял один.

С ужасом думал он о себе и об этой реке: о том, что он здесь один, а под ним, в нескольких ярдах — река.

Он почувствовал что-то мертвенное вокруг глаз. Его глаза остекленели, затянулись коркой, точно запекшейся кровью, раны на месте глаз. А может, теперь эти корки отвалятся?.. Из-под них пробивалось другое лицо. Надо соскрести с глаз эти струпья, освободить новое лицо, содрать ногтями запекшуюся кровь. Надо разорвать свое тело. Сейчас же, в этот миг… потому что в этот миг тело его не в силах долее сдерживать само себя, подобно тому как трещат покровы одежд под напором великолепно развитых мышц борца, с гневом, нетерпением и радостью разрывающего их.

Неожиданно он увидел, что река внизу — это река душ, душ детей, отцом которых ему было предназначено стать, истекавших из него и беспомощно, безжалостно уносимых течением. Он уставился на воду. Это все его дети! Сыновья и дочери его плоти! Ему было предназначено стать отцом этих тысяч, тысяч миллионов душ, и однако ж он стоит здесь на бетонной набережной, опершись на балюстраду, а мимо него, с шумом ударяясь о твердь земли, вода несет детей его плоти, и они уходят в небытие.

Он постоял немного в тишине. Болели глаза. Попытался думать о том, что ему надлежит сделать — что-то ведь он замыслил? Почему он пришел сюда? Если он будет тонуть, перед ним, вероятно, промелькнут события его жизни. Он увидит опять перевернутую мебель — неуклюжее золоченое кресло с изогнутыми ножками и марлевой обивкой снизу, и сквозь темную марлю видны пружины, — опять пролезет между ножками и спрячется там, прижав колени к груди, в тайном и безопасном укрытии. Увидит большой дом, увидит кипы журналов, услышит едкий, приятный запах одиночества на третьем этаже того дома; войдет в ту комнату и в непорочности и безмолвии проживет там свою жизнь.

А возможно, он с криком упадет в воду. Будет барахтаться, размахивая руками и ногами, так с криком сразу и пойдет ко дну — и никто не сможет его спасти. Может, придут поглазеть, но спасти его они не могут. Или, возможно, он совсем ничего не увидит, никаких видений, никаких воспоминаний; возможно, это просто вранье, что человек, когда тонет, снова проживает свою жизнь, и он ничего не увидит, ничего; утонет в муках, и его унесет вниз по течению, и он уйдет в небытие.

Он взглянул на часы. Час, даже больше.

Он поспешно вернулся в свой кабинет. Служащая регистратуры, хорошенькая чернокожая женщина, пожурила его за прогулку под дождем. Взяла у него плащ, стряхнула, повесила. В приемной — он мог ее видеть через две приоткрытые двери — сидело (очевидно, они уже порядочно тут просидели) несколько человек. Он вошел в свой кабинет. Через несколько минут сестра ввела первого пациента вечернего приема, Херба Альтмана.

— На сей раз я пришел немного раньше положенного, но все как обычно. Диагноз прежний, — решительно произнес Альтман. На нем был модный широкий зеленый галстук, цвета мяты. С крошечными белыми искорками, резавшими Лоуренсу глаза.

Обменялись рукопожатием.

— Может, меня нужно просто пристрелить. Еще накличу, а? — Альтман рассмеялся. — Так или иначе, Ларри, я по-прежнему не могу спать. Все та же проклятая штука. Дайте мне что-нибудь посильнее, чтоб я заснул, а? А вы слышали про этого негодяя, про агента, которого я нанял следить за Эви? Ее приятель! Оказалось, что он ее приятель! Все ей выложил, предупредил ее. Я его выгнал, с ней тоже покончено, поверьте мне; по-моему даже, они с моей женой обмениваются наблюдениями и смеются надо мной; ничего, черт возьми, удивительного, что я не могу спать. Может, мне нужно просто сыграть в ящик, а? Всем будет легче? Как вы думаете?

— Давайте я осмотрю вас, как обычно, — осторожно произносит Лоуренс. — У вас действительно несколько возбужденный вид.

Ночная сторона

6 февраля 1887 г. Куинси, Массачусетс.

«Монтегью-хауз».

Что-то тревожное вчера вечером в доме миссис А. Почти никакой театральщины — обстановка уютная, хотя довольно жалкая и убогая, — в атмосфере лишь едва заметно что-то зловещее (особенно по контрасту с Вальпургиевой ночью, которую устроил этот беспардонный шарлатан из Портсмута, карлик Юстас, нагло вознамерившийся — на том основании — ошибочном, — будто я являюсь членом Новоиерусалимской церкви — это я-то! — представить меня самому Сведенборгу). Тем не менее удалился я в тревоге, и последовавшая беседа за обедом с доктором Муром, хоть и бесстрастная, а порой даже и фривольная, не успокоила моего духа. Перри Мур, разумеется, закоренелый материалист, приверженец Аристотеля и Спенсера, любит вкусно поесть и попить, а также отдает должное и более ничтожным прихотям естества; в его обществе, как и в университете, я склонен в целом разделять этот взгляд, ибо в моей природе заложено чудовищное тяготение к стадности, которого я не в силах побороть. (Которого я не хочу побороть.) Стоит мне, однако, остаться наедине со своими мыслями, и меня одолевают сомнения относительно собственной моей позиции, а мои интеллектуальные «убеждения» представляются мне самою ненадежною вещью на свете.

Наиболее твердые члены нашего Общества, такие, как Перри Мур, могут поставить вопрос прямо: является ли миссис А. из Куинси — сознательно или бессознательно — обманщицей? Иметь дело с сознательными обманщиками довольно легко: как только выведешь их на чистую воду, они предпочитают самоустраниться от дальнейших изысканий. Бессознательные же обманщики, в известном смысле, вовсе и не являются таковыми. Несомненно, доказать наличие преступных намерений было бы весьма затруднительно. Насколько мы смогли установить, миссис А., например, не принимает ни подарков, ни денег: мы оба, Перри Мур и я, отметили ее любезный, но твердый отказ на предложение судьи, вызывавшегося отправить весной ее с мужем (по-видимому, страдающим каким-то недугом) отдохнуть в Англию. Кроткая, застенчивая женщина лет пятидесяти пяти, довольно крупная, волосы, как у моих незамужних тетушек, зачесаны на прямой пробор, единственное украшение — старомодная брошь с камеей; свежевыглаженное черное платье, довольно приятное на вид, выглядит так, словно шили его дома. Согласно сведениям Общества, практикует в качестве медиума вот уже шесть лет. Живет, однако, по-прежнему в неприглядной части Куинси, в квартале скромных сборных домов. Состояние дома четы А. довольно пристойное, особливо принимая во внимание ущерб, наносимый постоянно нашими зимами; единственная комната, которую мы видели, — зала: вполне обычная, с чересчур мягкими креслами, непременными подушечками, чудовищным диваном, набитым конским волосом, и, конечно же, дубовым столом; атмосфера была столь заурядной, что могла бы показаться унылой, если бы миссис А. не предприняла попыток оживить ее или, пожалуй, придать ей очаровательный оккультный вид, развесив по стенам комнаты акварели. (По ее утверждению, акварели эти «исполнены» одним из постоянно контактующих с нею «духов», молодою ирокезскою девушкою, умершей от оспы в семидесятые годы восемнадцатого столетия. Они трогательно ярки, изображают мандала, треугольники, стилизованные глаза, есть даже прозрачный Человек Космоса с черными, как у индейца, волосами.)

Прошлым вечером помимо миссис А. на сеансе присутствовало лишь трое. Судья Т. из Верховного суда штата Нью-Йорк (ныне в отставке), доктор Мур и я, Джарвис Уильямс. Доктор Мур и я прибыли из Кембриджа под эгидой Общества психологических исследований с целью предварительного ознакомления с тем видом медиумирования, который практикует миссис А. На этот раз мы были без стенографистки, хотя миссис А. проявила готовность к проведению записи сеанса; она показалась мне на удивление отзывчивой и сердечной и даже проявляла интерес к нашим формальностям, хотя впоследствии Перри Мур за обедом заметил, что он почувствовал в ней «ощутимую нерасположенность». Однако в начале сеанса она была чрезвычайно возбуждена, и какое-то время казалось, что и мы, и судья напрасно предприняли это путешествие. (Она то и дело, словно сконфуженная хозяйка, всплескивала пухлыми руками, извиняясь, что духи, очевидно, «нынче в дурном, некоммуникативном настроении».)