Получив эту записку, Билль объявил в конторе, что ему необходимо на полчаса отлучиться, и, наняв извозчичью коляску, полетел в госпиталь.

Дунаев был уже там и, сменивши Дэка, сидел у постели Чайкина, употребляя чрезвычайные усилия, чтобы не зареветь.

— Ну, как дела? — спросил Билль.

— Спит после перевязки.

Билль заглянул в обложенное ватой лицо Чайкина и увидал только страшно опухшие, без бровей и ресниц, закрытые глаза.

— Что говорят доктора? — спросил Билль, отходя с Дунаевым к окну.

— Резать сегодня будут ногу.

— Зачем?

— Надо, говорят, вырезать часть мяса, а то, если гнить начнет, беда… А ему и так плохо… Резать начнут того и гляди…

Дунаев не договорил и усиленно заморгал глазами.

— Если доктора хотят резать, значит надо резать! — прошептал Билль. — И вы не падайте духом, Дун, а то, глядя на ваше лицо, и Чайк упадет духом… Теперь он больной! — прибавил Билль, словно бы поясняя, почему Чайкин может упасть духом.

— Я постараюсь.

— Когда будут его резать?

— В три часа.

— Так вот что: получите три доллара и телеграфируйте мне после операции, что с Чайком, сегодня, завтра и послезавтра. — Билль объяснил, куда телеграфировать, и вслед за тем спросил: — Или вы уж уедете, Дун, с обозом?

— Я не поеду! Сегодня отказался! Буду при Чайке, пока он не умрет или не поправится.

— А деньги у вас есть, Дун? Или все до цента отдали на хранение Кларе?

— Пятьдесят долларов осталось.

— Возьмите у меня сотню.

— Не надо. Если не хватит, буду на пристани работать.

— Возьмите ради Чайка. Около него будьте… Не оставляйте его одного… Если он поправится, то не скоро…

И Билль вынул из своего кошеля пять монет и передал Дунаеву.

— А мне пора ехать. Прощайте, Дун, кланяйтесь Чайку! Скажите, что я заходил прощаться. И телеграфируйте через неделю — в Сакраменто, через две — на Соленое озеро, через три — в Денвер… Надеюсь, еще увидимся…

Билль подошел к постели больного.

Чайкин в эту минуту открыл глаза.

При виде Старого Билля, одетого в старую куртку, в высоких сапогах на ногах, Чайкин, словно бы очнувшись от сновидений, унесших его совсем в другой мир, вспомнил свое путешествие, и его серые, впавшие, страдальческие глаза ласково остановились на Билле.

— Спасибо, Билль… навестили. Едете сегодня?

— Еду, Чайк.

— Счастливого пути…

— До свидания, Чайк. Надеюсь, как вернусь, поправитесь.

— Как бог даст.

— В вас духу, Чайк, много… Захотите — и поправитесь. И доктора говорят, что недельки через три прежним Чайком станете.

Билль улыбнулся и, несколько раз кивнув головой, вышел и только на улице смахнул слезу, показавшуюся у него на глазах, и попросил извозчика ехать скорей в контору Общества дилижансов.

— Добер Билль! — промолвил Чайкин.

— Добер. Он вчера ночью около тебя сидел… И все о тебе беспокоятся, даром что чужие… Сам губернатор был… И народ стоял… и в газетах тебя пропечатали за твой подвиг… И эта самая барыня, которой девочку ты спас, была несколько раз… Только ее не допустили… И лейтенант Погожин был… И флаг-офицер от адмирала приезжал…

Чайкин, казалось, слушал все это равнодушно и только спросил:

— А девочка жива?

— Живехонька, Вась.

— А ты, Дунаев, место нашел?..

— Нет. Через месяц выйдет! — нарочно из деликатности соврал Дунаев.

— Так ты мои деньги возьми.

— Не надо. Есть.

— И знаешь, о чем попрошу тебя, голубчик?

— О чем?

— Если бог не пошлет поправки и мне придется помирать, то добудь ты мне священника. Верно, новый капитан позволит, чтобы батюшка с «Проворного» исповедал и причастил как следовает.

— С чего ты взял?.. Небось на поправку пойдешь!

— Там видно будет. А просьбу исполни.

— Исполню. Консула попрошу.

— Спасибо… А деньги, кои у меня есть, триста двадцать долларов…

— У тебя ведь пятьсот было…

— Я Абрамсону дал… Он ваксу продавать будет… ремесло свое бросит и дочь выправит… она больна… Так деньги возьми и на часть их похорони меня, а достальные дошли матери в деревню… Адрес при деньгах… Слышишь?

— Слышу… Только ты все это напрасно, Вась!.. Одно сумление…

— Сумления нет, Дунаев… А я на всякий случай…

Вошедшая сиделка попросила Дунаева не разговаривать.

— Больному вредно! — серьезно прибавила она и, приблизившись к Чайкину, необыкновенно ловко и умело приподняла сильными руками подушку и голову Чайкина и стала его поить молоком.

Чайкин с видимым удовольствием глотал молоко.

— А на ваше имя получено много писем и телеграмм, Чайк: верно, высказывают свое сочувствие и удивление к вашему подвигу. Как поправитесь, я принесу их вам!.. — проговорила сиделка, вполне уверенная, что сообщенное ею известие порадует и подбодрит больного.

Глава VI

В это самое утро начальник русской эскадры Тихого океана, контр-адмирал Бороздин, только что перечитал вчерашние вечерние и сегодняшние утренние газеты и грустно покачивал головой, сидя у письменного стола в своем большом и роскошном номере гостиницы, в то время как его флаг-офицер, молодой мичман, заваривал чай, привезенный с корвета адмиралом на берег вместе с самоваром.

— Читали газеты? — спросил адмирал мичмана.

— Нет еще, ваше превосходительство!

— Прочтите… Там описан подвиг нашего русского матроса Чайкина, — его здесь, конечно, в Чайка перекрестили, — бежавшего в прошлом году с «Проворного».

— Мне уж рассказывал очевидец… Удивительный подвиг, ваше превосходительство.

— Какой очевидец?

— Лейтенант Погожин. Он был с пожарной командой при тушении пожара и узнал в этом смельчаке, бросившемся спасать ребенка, Чайкина… Он рассказывал, какое изумление вызвал во всех этот маленький, тщедушный на вид матросик… Он и на «Проворном» был общий любимец, ваше превосходительство! Погожин говорил, что Чайкин был самый тихий, скромный и усердный матрос… Он только одного боялся…

— Чего?

— Линьков, ваше превосходительство… И когда его вместе со всеми фор-марсовыми за опоздание на три секунды перемены марселя старший офицер приказал наказать линьками, то он пришел в ужас… Погожин видел и слышал, как он шептал молитву… И он, Погожин, просил за него старшего офицера…

— И тот, конечно, отказал в ходатайстве; если всех, так всех!

— Точно так, ваше превосходительство!.. Чай готов…

Адмирал пересел на диван и, отхлебнув несколько глотков чая, проговорил серьезным тоном:

— Счастие ваше, Аркашин, что вы служите в такие времена, когда линьки уничтожены. — И, помолчав, прибавил: — Как напьетесь чаю, немедленно съездите в госпиталь и узнайте, в каком положении Чайкин… И если что нужно ему… вот передайте деньги… сто долларов… старшему врачу или кому там… И если вас допустят к нему, скажите, что русский адмирал гордится подвигом русского матроса… И я сам его навещу, когда ему будет получше… Скажите ему, Аркашин…

— Слушаю, ваше превосходительство! Я сию минуту поеду!

— Выпейте хоть стакан чаю! — проговорил адмирал, одобрительно улыбаясь этой поспешности.

Молодой мичман торопливо выпил стакан чаю и вышел.

Через несколько минут постучали в двери.

— Войдите! — крикнул по-русски адмирал.

В комнату вошел капитан-лейтенант Изгоев, которого адмирал назначил командующим клипером «Проворный» и который был до того старшим офицером на «Илье Муромце», — довольно симпатичный на вид молодой еще человек, лет за тридцать, в черном элегантном сюртуке.

— Что скажете, Николай Николаевич? — ласково встретил его адмирал, протягивая руку и прося садиться.

— Приехал ходатайствовать у вашего превосходительства разрешить просьбу моего матроса. Сам я не решаюсь.

— В чем дело?

— Матрос Кирюшкин, по словам офицеров, отличный марсовой и отчаянный пьяница…

— Знаю о нем, — перебил адмирал, — бывший старший офицер лично передавал мне о том, как он хотел его исправить. Так о чем просит Кирюшкин?