— Однако адью, черномазая! Морген! — ласково говорит Николашка, протягивая на прощанье руку.

Повернувшись, матросы увидали перед собой Василия Ивановича, который любопытными глазами наблюдал за этой сценой. Николашка конфузится. Оба они отдают честь, прикладывая пятерни ко лбу, и топчутся на месте.

— Что, ребята, фрукты покупали?

— Точно так, ваше благородие! — отвечает Николашка и, принимая вдруг степенный вид, прибавляет: — Совсем бесстыжий народ, ваше благородие… Счастливо оставаться, ваше благородие… Валим, брат, на вельбот, — озабоченно обращается он к товарищу, и оба торопливо уходят.

Василия Ивановича манит широкая полутемная аллея впереди. Ужинать еще рано, да и грешно в такой дивный вечер сидеть в комнате — лучше побродить! Он осведомляется у встречного «каптэйна», где гавайский отель, чтобы ориентироваться. Оказывается, что гостиница в двух шагах, на набережной, за консульскими домами… Василий Иванович благодарит и медленным шагом направляется в аллею.

Гуляющие встречаются часто. Словно тени, мелькают в темноте людские фигуры, вдруг освещаемые, попадая в полосу редких фонарей вдоль аллей. Тихий говор и смех таинственно разносятся в воздухе. Порой раздается лошадиный топот, и при громком смехе галопируют женские фигуры каначек, сидящих верхом по-мужски. Из-за темной листвы мелькают огоньки канацких домиков, спрятавшихся среди приземистых раскидистых банановых деревьев и стройных пальм. Цветные фонари у порогов освещают семейную идиллию чернокожих семейств, сидящих группами у раскрытых дверей.

Василий Иванович вдыхал полной грудью чудный воздух, полный раздражающего аромата юга, и его охватило мечтательное настроение с оттенком некоторой игривости.

— Право, эти шельмы каначки вовсе не так противны! — прошептал он, вспоминая молодую торговку фруктами, кокетничавшую с загребным. — Они куда лучше малаек, от которых за версту несет кокосовым маслом!

И Василий Иванович продолжал бродить наугад, вглядываясь в встречавшихся женщин с любопытством влюбленного кота. Он заглянул в открытые двери маленького ресторана, где играли на бильярде капитаны-китобои, окруженные любопытными зрителями-туземцами, зашел потом под навес какого-то освещенного сарая и, пробравшись сквозь толпу, смотрел, как танцевали национальный танец «уле-уле», полный страсти и неги, снова вышел на воздух и попал в какую-то полутемную аллею, готовый на всякие авантюры, приличные его солидному возрасту…

Нежное, заунывное женское пение, раздавшееся вдруг из-за деревьев, заставило Василия Ивановича остановиться и повернуть голову. Из-за листвы, среди цветных фонарей, повешенных на деревьях, выглянул маленький белый домик, крытый зеленью, и вслед за тем на пороге показалась темнокожая певунья в белом европейском капоте, нескромно распахнувшемся на груди.

Василий Иванович любопытно придвинулся поближе, жадными глазами пожирая певицу. Она была не очень черна и походила скорей на креолку, чем на каначку. Черты ее лица показались Василию Ивановичу положительно красивыми. Вдобавок она была стройна, хорошо сложена и достаточно полна.

Пение скоро прекратилось. Перегнувшись с ленивой грацией, темнокожая дама сорвала банан и начала медленно его есть, прикусывая плод зубами, сверкавшими из-под ярко-красных, пышных губ. Василий Иванович придвинулся еще ближе, не замечая, что вступил в полосу света, бросаемого фонарем, и как-то усиленно подсапывал носом, сдерживая дыхание. Простояв несколько минут, он осторожно попятился назад, собираясь уходить, как вдруг тихий, ласковый смех остановил его на месте. Неужели она его заметила? Он взглянул на незнакомку. Она приветливо наклонила голову в его сторону, делая грациозный манящий жест своей темной оголенной рукой, на которой блестела серебряная змейка браслета.

В первую минуту Василий Иванович оробел и нерешительно топтался на месте.

— Идите, идите, не бойтесь! — раздался певучий грудной голос, медленно выговаривающий английские слова, и вслед за тем прелестная незнакомка ленивым движением руки запахнула обнаженную грудь.

Василий Иванович больше не медлит. Он подходит петушком, любезно расшаркивается и млеет в молчании, недоумевая, к кому он попал.

А дама, ласково улыбаясь, протягивает ему руку и приглашает его, если он хочет, заглянуть в ее скромную хижину. Василий Иванович раскланивается в знак полного своего согласия, несколько раз повторив выразительно «о, yes»[11], и вслед за незнакомкой входит в небольшую, довольно чистенькую комнату с несколькими плетеными стульями и диваном около круглого стола, с фотографиями на чисто выбеленных стенах, с большой, пышной кроватью в углу, задернутой наполовину мустикеркой^*.

— Пожалуйста, садитесь… Очень рада вас видеть…

И с этими словами дама уходит и через минуту возвращается с тарелкой бананов и апельсинов, которую ставит перед Василием Ивановичем, приглашая их отведать.

Затем опускается на маленький плетеный диванчик напротив и спрашивает:

— Вы, должно быть, голландец?.. Китобой?

— Нет, нет… Русский, — энергично протестует Василий Иванович, несколько обиженный, что его приняли за голландца, да еще китобоя…

— Русский? С военного клипера, который пришел вчера? — с возрастающим интересом спрашивает незнакомка.

— О, yes! о, yes! — повторяет Василий Иванович, все еще не зная, «на какой румб ему держать» с этой гостеприимной и очаровательной дамой.

Дама между тем выражает живейшее удовольствие, узнав, что перед нею русский офицер, и в доказательство протягивает и крепко жмет руку русского офицера. Она встречалась с русскими. В прошлом году, когда сюда заходил корвет «Vierny», она познакомилась с несколькими офицерами… Они очень милые и добрые джентльмены, эти русские… совсем не похожи на тех страшных людей, которые — как ей прежде говорили — живут далеко, далеко отсюда, в стране, где вечный холод и где с людьми обращаются, как с животными. Она теперь знает, что это неправда… Только фамилии у них такие трудные, всех не припомнишь… Впрочем, позвольте… Mister Sitnikoff… и еще Mister Bourkoff…

— Вы знаете этих джентльменов?..

— Как же, знаю… О, yes! Славные эти русские офицеры!.. Они выучили меня говорить несколько русских слов.

И, видимо, желая щегольнуть знанием этих русских слов, молодая женщина с наивной серьезностью, стараясь выговаривать как можно яснее, произнесла своим нежным, певучим голосом несколько самых неприличных слов из русского лексикона.

— Ваши офицеры говорили, что это значит: «Как ваше здоровье?..» Я верно произношу — не правда ли?..

Василий Иванович несколько конфузится и мысленно ругает мистеров Ситникова, Буркова и других соотечественников с более трудными фамилиями, оставивших за далекими морями следы русского просвещения в такой своеобразной и чаще всего практикуемой моряками ферме. Не без затруднений объясняет он на своем собственном английском языке, что эти слова означают не то… Она не так произносит их…

Однако английский язык Василия Ивановича понимается дамой, по-видимому, не совсем удовлетворительно, и потому она считает более удобным говорить самой… Она вдова; зовут ее Эмми…

— Хорошее имя Эмми! — храбро вставляет Василий Иванович.

— Да?.. Вам нравится? — улыбается миссис Эмми, продолжая сообщать свою автобиографию.

Муж ее недавно умер… Он был богат, имел несколько плантаций, но разорился перед смертью, так что она теперь — бедная женщина. Она сама не каначка… нет!.. Она — креолка… Отец ее был американский матрос, давно поселившийся в Гонолулу, а мать — каначка…

В свою очередь и Василий Иванович не совсем отчетливо понимает темную вдову и частью словами, частью пантомимой просит ее спеть что-нибудь — она так хорошо пела.

Миссис Эмми охотно поет несколько песен, и поет их превосходно. А Василий Иванович слушает, склонив несколько набок голову и бросая по временам умильные взгляды на темно-смуглую красавицу. Она, кажется, замечает эти взгляды и ласково улыбается доброй, простодушной улыбкой, открывая при этом свои ослепительные зубы.