К полудню руководители пересыльного пункта стали составлять списки для посадки в самолет и вскоре автобусами перевезли офицеров и прапорщиков на военный аэродром «Восточный».

Потураев с интересом прочитал на одном из зданий аэродрома надпись: «Таможня». К ней уже выстроилась очередь. Они медленно продвигались вперед, пока не зашли в узкий коридорчик, стоя друг другу в затылок. Подойдя к маленькому окошку, Евгений подал свой паспорт сидевшему там пограничнику. Сверив фотографию с «оригиналом», тот проставил штамп, возвратил паспорт и очередь протолкнула Евгения дальше, непосредственно к таможенникам. В их небольшую комнату запускали по три человека. Потураев поставил свой чемодан.

— Откройте, пожалуйста, — попросил один из чиновников. Евгений поднял крышку чемодана. Таможенник бесцеремонно стал небрежно перебирать его содержимое. Полотенце, бритва, пакет с оставшимися пирожками, шапка, тельняшки. Стоп!

— А это что? — он держал в руках плоскую железную банку.

Потураев улыбнулся, вспомнив, как не хотел он ее брать с собой.

— Там же написано: сельдь «Иваси» в пряном посоле.

— Я-то вижу, что там написано, — таможенник поднес банку к уху и потряс банкой. Внутри забулькал рассол. Он посмотрел на своего второго коллегу. Тот внимательно следил за его работой и одобрительно кивнул головой.

— Товарищ Потураев! Есть предположение, что вы контрабандой провозите спирт, закатанный в банку, под видом селедки. Сейчас мы проверим.

Таможенник достает консервный нож и начинает открывать банку. Такого идиотства Евгений еще не встречал. Он пытался остановить чиновника:

— Что вы делаете? Ведь там булькает рассол сельди! Не надо! Все стечет, сельдь высохнет и испортится!

Но его сопротивление только усилило уверенность таможенника в поимке контрабандиста. Он сделал ножом отверстие в банке и плеснул содержимое себе на ладонь. Понюхав эту мутную жидкость с горошками перца и… покраснел. Прокол! Не поймал!

— Ну, что будем делать? Вы мне не поверили, а теперь заткните эту дырку как хотите, — потребовал Потураев. Таможенник пошел в соседнее помещение, принес моток изоленты и щедро залепив отверстие, обмотал ею всю банку. После этого он поставил штамп в паспорте Потураева.

Месяца через два Евгений слышал, что эту Ташкентскую бригаду таможенников арестовали за неприкрытую и незаконную обдираловку и поборы с тех, кто едет в Афганистан и обратно. Они отбирали у солдат, сержантов, прапорщиков и офицеров все, что им понравится. Люди из Афганистана спешили домой и им не с руки было задерживаться в Ташкенте и искать правду у таможенного начальства. А у них забирали все, что приглянулось чиновникам. Был суд, их посадили, а в Ташкент прислали бригаду таможенников из Бреста.

Разрешено было провозить по две бутылки водки и по четыре бутылки вина. Излишки таможенники забирали. Евгений видел, как некоторые офицеры, не желая отдавать эти излишки, открывали новые и через плечо, вытягивая руки, кричали: «Бери! Пей, кто хочет!» Кто-то брал и пил. В таком нелицеприятном шуме и бардаке, после шмона вещей Потураев оказался в так называемом отстойнике. Это железная клетка, 10x10 метров, с двумя дверями: одна в таможню, другая на летное поле к самолетам. Народ выходил из таможни и постепенно отстойник так уплотнился, что все стоя придавливали друг друга всеми частями тела. Какая убогость! Какое унижение взрослых людей, офицеров! Где еще такое может быть?

Наконец открылись железные двери в сторону летного поля и толпа вынесла Потураева прямо к большому реактивному четырехмоторному самолету «Ил-76». Здесь, правда, по спискам выкликивали фамилии и ошарашенные люди по одному заходили по рампе в хвостовой части в салон грузового самолета. В нем, как и во всех военно-транспортных самолетах, железные лавочки были только вдоль бортов, в посредине большое пустое пространство. Первые зашедшие в салон самолета уселись на лавочках, а остальные размещались на полу, прижимая друг друга. Большой самолет, но и триста пятьдесят человек — тоже немало. Военные набились туда, как в Ноев Ковчег. Потураев сидел на полу, чемодан на коленях, сзади его подпирала чья-то спина, придавили и по бокам. Шум, гам, чей-то пьяный смех — все смешалось в невообразимый гул. Хочешь не хочешь, а родителям нужно сообщить о внезапном и быстром отъезде Жени. Да и нас с Анькой что бы встретили, — думала Наташа, одевая потеплее дочку.

— Мы гулять идем? Папа скоро приедет? Он мне игрушку обещал привезти, — спрашивала Анечка, нетерпеливо вырываясь из рук матери.

— Доченька! Мы сейчас с тобой пойдем звонить бабушке, а потом поедем к ней в гости. Хочешь к бабушке?

— Хочу, хочу! Когда мы поедем к бабушке? А у кого мы будем, у бабушки Веры или у бабушки Нины?

— Мы будем сразу у всех, доченька.

Вчера Наташа с Аней сходила в воинскую часть Евгения, в квартирно-эксплуатационную часть, КЭЧ, и договорилась там о том, что квартира остается за ними, пока Женя в Афганистане, а она уедет к родителям в Коммунарск.

Они вышли из подъезда и пошли на почту. Сегодня похолодало, ветер гнал по земле опавшие листья. Анечка бежала впереди и звала за собой маму. Но маме сейчас было не до бега. Тяжелые и невеселые мысли одолевали ее.

В Коммунарске пойду работать в школу, Аню оставлю у бабушек. На будущий год закончу институт, а там, глядишь, и Женя приедет. Только куда его направят служить? Неужели опять куда-то ехать?

— Анечка! Не убегай далеко! Иди сюда!

Аня остановилась, поджидая маму. Наташа взяла ее за руки и они пошли рядом, каждая думая о своем.

Межгород соединил Наташу с квартирой ее мамы в Коммунарске. Как можно спокойнее она сообщила о том, что Женя уехал, они остались одни и послезавтра на поезде приедут к ним. Вера Петровна, мать Наташи, любила Потураева, как родного. Она сама была замужем за военным, сейчас подполковником в запасе. Несмотря на то, что Вера Петровна в полной мере испытала на себе все «прелести» звания офицерской жены, другой партии для своей дочери она не хотела. С мужем и маленькой Наташей они служили во многих отдельных гарнизонах. После отставки Владимира Ивановича, они с Камчатки вернулись в родной Коммунарск. Сразу после разговора с дочерью Вера Петровна засобиралась к сватье, маме Потураева. На троллейбуснбй остановке она раздумывала о том, как помягче сообщить Нине Моисеевне о том, что Женя уехал на войну.

— Здравствуй, Вера! Дано не приходите ко мне. Проходи, проходи! Не надо разуваться!

— Нет, Нина, дай мне тапочки. Вчера дождик прошел, на улице до сих пор сыро. Ой! Я и не поздоровалась, здравствуй, Нина!

Женщины прошли на кухню. Вера Петровна присела к столу, а Нина Моисеевна поставила чайник на плиту.

— Вчера сделала баклажанную икру, сейчас попробуем, Нина. Закрутила несколько баночек, надо еще Наташе с Женей отправить на пробу, — Нина Моисеевна открыла холодильник, достала пол-литровую банку, закатанную крышкой.

Вера Петровна решилась:

— Подожди, Нина, с икрой. Наташа звонила. Она с Анечкой послезавтра приедут сюда.

— Одни? Соскучились, наверное? Это Аня, видимо, уговорила их приехать в гости. Знаешь, Вера, как я Анечку люблю! Кровиночка наша с тобой. И такая шустрая! Все — баба, бабиська, что-то рассказывает и не сидит на месте. Как они там? — спросила Нина Моисеевна.

— Нет, Нина, не Анечка уговорила Наташу приехать погостить. Они одни остались. Женя уехал на два года в Афганистан.

Нина Моисеевна застыла на месте. В груди почувствовала предательскую слабость.

— Когда уехал? — тихо спросила она.

— Три дня назад, Наташа говорит, что Женя сам просил сразу не звонить нам. А сейчас она закрывает и оставляет квартиру и приезжает с Аней в Коммунарск.

Нина Моисеевна отошла к окну и долго смотрела через стекло на туманный двор дома. Квартира была на первом этаже, но она не замечала изредка мелькавших прохожих.

— Ну почему все испытания достаются именно мне? Ведь только начали они жить. Зачем Афганистан? Ведь там война…