Шел конец января или начало февраля, ночи были морозные, хотя днем солнце пригревало, снег таял, образовывая лужи. Ноги промокали и замерзали ночью еще больше.

Настало время, когда я почувствовал, что истекают последние силы и придет вскоре и моя очередь встречи с автоматчиком-велосипедистом. Каждое утро, продрогший и уже не чувствующий ног, я с величайшим трудом поднимался и шел, еле переставляя ноги, как ходули.

Вступили в густо населенную часть Германии. Городки и поселки шли один за другим, да и между ними по дорогам все время шли люди, часто катившие за собой тележки с кладью. Миша, отлично понимавший немецкую речь, сказал, что это — беженцы из разбомбленных немецких городов, лишившиеся крыши над головой и пытающиеся найти временное укрытие у сельских родственников или знакомых. В этих условиях немцы уже не могли на глазах у своего населения расстреливать отставших, и вслед за колонной тащились несколько нагруженных доходягами подвод. Количество людей в колонне уменьшилось в несколько раз. Если из Торна вышли 2–3 тысячи, то теперь оставалось не более 500 человек, включая доходяг в телегах. Сколько погибло и расстреляно в пути, скольким удалось сбежать — неизвестно. Впоследствии те, кто уцелел в этом марше, назвали его дорогой к смерти.

Прошли Росток, устье реки Варны было перегорожено понтонным мостом. На дорожных указателях появился Киль. Неподалеку от него на высоком месте, с которого открывался вид на морское побережье, нас остановили на привал. В стороне от дороги стоял над разожженным костром большой котел типа среднеазиатского казана, наполненный дымящейся жижей. Оказалось — жидкий суп, сваренный из манной крупы. Получив в котелок черпак этого супа, показавшегося мне амброзией, выпил с наслаждением, но чувство голода после этого только обострилось. С наступлением темноты стало видно, как на горизонте полыхают языки пламени, мечутся и перекрещиваются лучи прожекторов, перечеркивают небо трассы зенитной стрельбы. Доносился отдаленный грохот. Это бомбила какой-то крупный город, возможно Киль, авиация союзников.

И вот, настал день, когда я не смог собрать остатки сил, чтобы подняться на ноги. Подошедшему конвоиру сказал на своем ломаном немецком: «Schiessen Sie mir, aber Ich kahn nicht weiter laufen!» («Можете меня расстрелять, но я не могу дальше идти»). Меня загрузили в повозку к таким же, как и я, доходягам и дальше несколько дней, счет которым потерян, меня уже везли.

Потеряв силы, я потерял и возможность добывать подножный корм, однако в эти дни немцы раздавали нам по куску хлеба, иногда даже с куском маргарина.

Конец этого пути я провел, находясь в полузабытьи, периодами совсем теряя сознание. Последнее, что осталось в памяти от этого этапа пути, — погрузка в вагоны, куда нас затаскивали наши же обессиленные пленные, но все еще державшиеся на ногах. Сваливали вповалку на пол вагона живых вперемежку с уже мертвыми.

Движение вагона и время, которое оно продолжалось, сохранились в памяти смутно. Находясь в полубессознательном состоянии, я ощущал себя плывущим в каких-то волнах, состоявших из вшей. Они переползали на меня, еще еле живого, с трупов. В конце пути я окончательно потерял сознание.

Еще жив!

Первый раз пришел в себя на бетонном полу под струями горячей воды. Второй раз, очевидно, после того, как меня чем-то укололи или дали что-то понюхать, прислоненным к стеклу рентгеновского аппарата, к которому меня пытались приставить два санитара, а я всякий раз сползал на пол.

И окончательно пришел в себя, обнаружив лежащим голым на нижней полке двухэтажной койки на шинели, прикрытым сверху своим тряпьем. Почувствовал даже некоторое блаженство от того, что меня не жрали вши.

Прежде всего стал осматривать и ощупывать себя. Обнаружил, что не могу двигаться. Кости спины болели от жесткого ложа, но повернуться или подоткнуть под себя шинель нет сил. К ногам как будто привязаны пудовые гири, поднять которые нет возможности. Руки, также отягощенные неимоверным грузом, двигались с огромным напряжением сил.

Ног по-прежнему не чувствовал, ступня правой ноги и пальцы левой были черными, очевидно отмороженными. Кто-то сунул мне под нос кусок стекла. В нем я увидел отражение своего лица и не узнал в нем себя. В стекле на меня смотрел череп с глазами, провалившимися в ямы глазниц. Вместо носа — узкая полоска хряща, нет ни щек, ни губ, ни подбородка. На костях черепа болталась морщинистая серая кожа. Ощупывая себя, убедился, что все тело — голый скелет, на который напялена такая же серая морщинистая кожа, не скрывавшая очертаний костей. Вместо «пятой точки» — кости таза с провалом между ними. Нога у тазобедренного сустава обхватывалась кистью руки так же, как и рука у запястья.

Чувство голода я не испытывал, однако все время хотелось закрыть глаза и вновь провалиться в небытие, я останавливал себя напряжением воли.

Вокруг себя стал слышать голоса разговаривавших между собой соседей. Они обсуждали в этот момент мое возвращение к жизни. Я подал голос, он тоже был не мой — какой-то хриплый дискант.

Выяснил, что происходит вокруг меня.

Попал я в очередной лагерь, Stalag Х-В, расположенный у местечка Sandbostel неподалеку от Гамбурга. Этот лагерь был интернациональный, в нем содержались военнопленные, наверное, из всех европейских стран. Был в нем и небольшой блок, предназначенный для русских военнопленных, изолированный ото всех и отличавшийся особо строгим режимом.

Лагерь этот был, как говорили, единственным находившимся под непосредственной опекой Международного Красного Креста, который через свое швейцарское представительство организовал очень хорошо оборудованный госпиталь. Из Швейцарии сюда доставляли медикаменты и перевязочные материалы. Вот в этом госпитале я и оказался.

Пришли два врача, оба — из военнопленных. Русский во флотской шинели, тот, которого я видел, когда он проводил рентгенологическое обследование, и итальянец, говоривший по-русски, коверкая слова так, что его было трудно понять. Это, оказалось, наш палатный врач, его имя Лоренцо Градоли, он из Рима.

Русский врач, передавая меня на попечение итальянцу, рассказал, что вытащил меня из горы трупов, выгруженных из вагона, увидев, что во мне еще теплится жизнь. После того как санитары госпиталя провели меня через санитарную обработку, он подробно меня исследовал, результаты исследования внесены в медицинскую карту, оставленную на тумбочке около моей кровати. Сказал, что дальше все зависит от моего желания выжить, шансы на это есть, и ушел.

Через много лет, кажется, в 1977 или 1978 году, в журнале «Новый мир» мне попалась на глаза опубликованная в конце номера мелким шрифтом повесть «Восточные университеты». Ее автор — бывший военный переводчик, служивший после войны в лагере для немецких военнопленных из числа высших офицеров, проходивших «перевоспитание». Лагерь находился в городке, разделенном границей между Латвией и Эстонией, по-эстонски Валк, по-латышски Валга. В госпитале этого лагеря работал бывший морской военный врач, освобожденный из немецкого плена, который он отбывал в лагере Зандбостель.

По описанию я сразу узнал моего спасителя. Через редакцию «Нового мира», выяснив адрес автора, я написал ему. Из ответа выяснилось, что это — доктор Дьяков, проживавший в городке Сходня, что под Москвой, умерший за несколько лет перед этим.

Слишком поздно и случайно я узнал об этом.

Доктор Градоли с помощью санитара сделал мне перевязку прямо в палате, считая, что таскать меня в операционную опасно. Расспрашивая меня, долго пытал, есть ли у меня «трия сушька». Я никак не мог понять, чего он хочет.

Тогда он сунул мне под нос немецко-русский словарь, открытый на слове «Tryasutscka — трясучка, лихорадка». Я ответил, что озноба (трясучки) у меня нет, но ощущаю постоянное жжение в груди.

При перевязке на правой ступне отвалились отмороженные черные пальцы, остались торчать оголенные кости стопы. Доктор сказал, что подождет, если не будет проявляться гангрена, то он не станет ампутировать стопу, она может мне еще пригодиться. Сделал мне внутривенный укол, от которого вдруг стало жарко в горле, и я уснул.