И вдруг он исчез. Через некоторое время его хватились, впервые немецкий офицер появился на крыльце комендантского дома, звал пса, погнал на поиски своих ефрейторов, но тщетно.

Он заподозрил что-то неладное. Стал группами вызывать к себе на допрос. Допрашивали с пристрастием, избивали, сажали в карцер. Наконец, кто-то проболтался: несчастного пса заманили в одну из казарм, убили и съели. Серией жестоких допросов выбили показания на нескольких похитителей. Их забрали и куда-то увезли. Прошел слух, что их расстреляли якобы при попытке к бегству.

Уже при мне произошел эпизод, также достойный описания. Однажды раскрылись ворота, и во двор въехал колесный трактор, тащивший два прицепа, наполненные доверху буханками хлеба! Прежде чем немцы успели спохватиться, прицепы окружила толпа изголодавшихся пленных, которые стали растаскивать хлеб, оказалось, он был весь покрыт, пропитан зеленой плесенью.

Немцев было мало, и они не в состоянии были разогнать толпу пинками и прикладами, в конце концов стали палить по людям из винтовок и автоматов. Толпа разбежалась, у прицепов осталось лежать несколько десятков убитых и корчащихся раненых.

Я тоже был в числе штурмовавших прицепы с хлебом, и мне досталось две буханки. Это удачно совпало с тем, что накануне мы разгружали вагоны, в которых были банки с рыбьим, довольно вонючим жиром. Обломав корки и куски хлебной мякоти, покрытые плесенью, мы слопали этот горький заплесневевший хлеб, макая его в вонючий рыбий жир.

На следующий день из этого хлеба лагерные повара сварили баланду — что-то вроде густой кашицы, показавшейся вполне съедобной.

Если в лагере Хохенштайн в бараке постоянно находились одни и те же люди, постепенно перезнакомившиеся друг с другом, то здесь состав все время менялся. Каждое утро начиналось с построения и многократного пересчитывания, происходившего с окриками и тычками. Затем по номерам вызывали тех, кого включили в команды, подлежавшие отправке в другие рабочие лагеря. Ожидание вызова в формируемую команду сопровождалось переживаниями, доходившими до нервной дрожи. От места назначения на предстоящие работы зависела жизнь. Команды направлялись на шахты, где труд был невыносимо тяжелым, оттуда многие уже не возвращались живыми; на заводы и шахты, на строительство оборонительных сооружений. Ходили неизвестно как просочившиеся слухи о том, что команды военнопленных направляются и на строительство секретных подземных военных заводов, откуда уже никто не мог возвратиться живым. Специальные части «Организации Тодта», руководившие такими стройками, в целях достижения полной тайны уничтожали всех военнопленных строителей после завершения работ. Довольно часто формировались команды, направляемые на сельскохозяйственные работы («к бауэру»).

Команды быстро собирались и уезжали, зато вместо них прибывали новые пленные, в том числе многие и «от бауэра». Их рассказы о сытной жизни собирались слушать, окружая рассказчика тесным кольцом.

После переклички, формирования команд на отправку следовала раздача хлеба (также буханка на 12 человек), дележка которого производилась по знакомой процедуре. Затем приходили конвоиры за бригадами, отправляемыми в город и на станцию на различные работы. Некоторые места работы были постоянными, за ними закреплялись и постоянные составы бригад.

Места работы находились и в отдаленных от лагеря участках. Тогда за пленными присылались грузовики или колесный трактор с прицепом. Проезжали через город по мосту через Вислу. Помню высокие, облицованные камнем берега с табличками, указывавшими на уровень воды в половодье, и год, когда этот уровень был отмечен. Проезжали через расположенную вблизи моста центральную площадь с огромным средневековым костелом и памятником Копернику перед ним. Удивительно было после стольких месяцев пребывания на фронте и в лагере видеть город, живущий обычной жизнью, идущих по своим делам пешеходов, трамваи, заполненные пассажирами, стайки нарядных девушек с портфелями, бегущих в школу, булочную, из которой выходят женщины, несущие длинные, аппетитные на вид батоны хлеба… Поневоле вспоминалась военная Казань, изможденные, одетые в тряпье прохожие.

Однажды пришлось наблюдать странную картину. Посередине улицы вышагивает в ногу строй высоких упитанных парней, одетых в зеленовато-коричневую спортивного типа новую отглаженную военную форму, количеством около роты. За строем, едва поспевая за его широким шагом, плетется согнувшийся под тяжестью винтовки пожилой фольксштурмовец-конвойный. Оказывается, военнопленные — англичане. Когда водили нас, русских доходяг, то сопровождали конвойные из расчета один к десяти, вооруженные автоматами и часто с собаками.

На окраинах города было много старых сооружений крепостного типа, в которых размещались различные склады. Там постоянно что-то грузили, разгружали или перетаскивали под бдительным надзором немецких часовых, следивших, чтобы что-нибудь не сперли всегда готовые к этому голодные работники. Однажды повезло: охрану пакгауза, наполненного тюками связанных серых солдатских чулок (немцы не носили портянок, а употребляли чулки), несли румынские солдаты, уже успевшие наполнить пазухи своих рубах и делавшие вид, что не видят, как мы потрошим тюки. Мы прибыли в лагерь с добычей, однако сбыть ее или променять на съестное долго не удавалось.

Мне дважды посчастливилось попасть в постоянные бригады. Одна из них ходила на работу к лагерю английских военнопленных. Он находился неподалеку. Гряда холмов, в один из которых был встроен наш Форт-17, заканчивалась холмом с расположенным в нем Фортом-14, с которым я впоследствии познакомился детально. В этом форте находились немецкие оружейные склады и склады боеприпасов. А рядом с ним — военный городок из деревянных щитовых домиков, окруженный деревянным забором, в нем — немецкие солдаты — новобранцы, с песнями маршировавшие на большом лугу, начинавшемся дальше. Что-то вроде нашего запасного полка. За лугом — проволочные ограждения с вышками лагеря англичан. Вокруг лагеря проводили канализационный коллектор, на рытье траншей для которого и привозили нас.

В середине дня, после завершения в лагере обеда, нам выносили его остатки: рис или картофельное пюре, служившие гарниром, куски хлеба, котел с остатками горохового или бобового супа с мясными консервами. Начинался «праздник желудка». Хлеб, а иногда попадался даже сыр, набирали с собой. Курильщики меняли его в лагере на табак.

Старшим конвоиром был пожилой штабс-фельдфебель, говоривший по-польски. Первые дни он и его подчиненные конвоиры лишь наблюдали, как мы пожираем остатки английского обеда, затем, бросив стеснение, присоединялись к нам. Особенно их радовало, когда был отварной рис, тогда они набивали им свои котелки.

От штабс-фельдфебеля я узнал о порядках в лагере. Внутри лагеря действовала собственная администрация, и немцы не вмешивались в ее действия. Взаимоотношения между администрацией лагеря и немецкими властями регулировались правилами, разработанными на основе Женевской конвенции и соблюдавшимися как немцами в отношении военнопленных стран-союзниц, так и союзниками в отношении немцев, оказавшихся у них в плену.

Военнопленные англичане, как мне уже ранее рассказывал французский армянин, периодически получают повышения в звании, обмундирование, а на родине им начисляется жалованье. Получая пособие от Международного Красного Креста и посылки из дома, они не только не голодают, а питаются так, что им завидуют охраняющие лагерь постовые немцы.

Это положение было действительным для всех, кроме советских военнопленных. На положение военнопленных из разных стран влияло лишь благосостояние их родины. Естественно, лучше всего было англичанам, американцам и отчасти французам — на продовольственном положении в их странах менее сказалась война.

Нам было обидно и стыдно перед союзниками за нашу страну, так отнесшуюся к своим военнопленным.

На работу к английскому лагерю мне пришлось ходить несколько раз, пока не вырыли траншею. Работая там, пару раз я наблюдал, как высоко в небо с огромной скоростью уходил след от ракеты. Где-то на северо-востоке от нас запускали ракеты Фау-2, ничем другим это явление объяснить было невозможно.