Мы встретили День Красной Армии в своем отделении даже весело. Были на то причины — раненых осталось человек сто, не работа, а отдых. Женщины устроили сладкий пирог, кто-то раздобыл пол-литра красного вина. Читали стихи Симонова из маленькой, тонкой книжечки. «Жди меня, и я вернусь…».

После этого маленького застолья я вдруг почему-то погрузился в раздумья… Плохо дело с первым отделением. Контакты у нас слабые, ненормально слабые. Даже трудно сказать по чьей вине. Нет, мы не ссорились с Залкиндом — но видимся раз-два в неделю. Он мне не доверяет, чем-то обижен. Работа у него не ладится, как передает Канский, который заходит к нам по старой дружбе. Много раненых умирает… Я представляю, когда умирают — нет жизни для хирурга. Но я в этом не виноват. Залкинд мог бы пригласить, посоветоваться… У меня уже неделя, как есть для этого время. «Пошел бы и предложил». Да, все правильно… Но это — самолюбие. Боюсь: вдруг откажется от помощи. Не смогу пересилить себя, не могу…

А 28 февраля меня вызвал начальник и приказал принять 1-е отделение. Залкинд и Надя откомандировываются в распоряжение санотдела армии. Да, начальник сам их откомандировал, без запроса свыше. Формулировка — «По состоянию здоровья». Мне бы, может, следовало отказаться? Нет, я согласился, быстро согласился, а потом только спросил:

— Почему?

Стандартный ответ:

— Развалил работу, не справляется.

Странный он. Может быть, сходить к нему, к Залкинду, объяснить свою позицию? Нет, и этого я не сделал. Что ему скажу? Все равно подумает: «Карьерист. Выживает…»

В тот же вечер стали известны подробности. Видимо, дело было так: Залкинд совершенно измучился — огромная работа, ужасные условия, раненые умирают, он справиться с этим не может. Мнение о себе у Залкинда высокое, неудачи для него вдвойне тяжелы. При такой обстановке поди-ка будь вежливым и внимательным: и к сестрам, и к начальникам, и к раненым… Вот он и перессорился со всеми, несколько раз срывался. Гораздо сложнее судить о хирургических неудачах. Рассказывают, что было несколько досадных смертей во время операций, но трудно судить об этом достоверно.

Итак, я снова ведущий хирург ППГ-2266.

С утра 29 февраля захожу в перевязочную. Девушки собрались и ждут. Они уже все знают. Их всего четыре — Лида Денисенко за старшую, затем Маша Полетова, Шура Филина и Вера Тарасенко. Кроме того, Коля Канский да два санитара-носильщика. За старшего — Бессоныч.

Бессонычу в феврале 1942 года сделали трепанацию черепа из-за ранения головы с повреждением кости. Все быстро зажило, его комиссовали и ввели в штат. Он очень хороший, хотя и несколько нерасторопный.

— Девушки! Отныне всех раненых раздевать в предперевязочной палатке до белья. Для больших операций отгородите простынями угол палатки и чтобы там был отдельный стерильный стол. Асептику нужно повысить!

Вид «домиков» изменился в лучшую сторону по сравнению с первыми днями. Все лежат на нарах, одеяла, подушки… Но пока в своем обмундировании. Была проведена сортировка — раненные в грудь занимали две хаты, в живот — одну, «черепники» — одну, газовые — еще две. Все остальные «палаты» — конечности, бедра, суставы и тяжелые ранения голени. Всего около двухсот человек в двадцати двух домах. Чтобы продезинфицировать, нужно всех вымыть, перевязать и перевести в новые палаты. А они были такие тяжелые, что даже страшно подумать о такой перетряске. И… я не решился на это. Особенно тяжелые — с ранениями в конечности. Тактика ясна — нужно делать ампутации. Вернуться к пироговским временам. Многие столь плохи, что и усечение конечности для них могло стать смертельным. Но делать нечего: надо использовать последний шанс. Если бы эвакуировать самолетом, в наше старое отделение в Калуге, некоторым еще можно спасти ноги. Все тем же вытяжением… Но в Русском Броде таких условий нет, тем более у нас… Нет, нельзя рисковать жизнями ради страха перед высоким показателем ампутаций.

Раненые встречают мой обход настороженно. Те, что выздоравливают, смотрят с сомнением, слабые — с надеждой.

До обеда я обошел всех. Часть «спокойных» перевязок сделали во время обхода. После двух часов начали оперировать. На сегодня выбрано шесть наиболее тяжелых раненых в бедра и суставы. Четырем пришлось ампутировать бедра. Сделал одну резекцию коленного сустава, наложил гипс. В одиннадцать в перевязочную вбежала доктор Надя, без халата, бледная.

— Скорее! Залкинду плохо… Повязку надо… Мы с Лидой делали резекцию колена.

Бросить чью-то жизнь, висящую на волоске?..

— Нина, беги взгляни… Я скоро освобожусь. Больше врачей нет — я да она. Лида на обходе.

Продолжаю оперировать. Думаю: не выдержал напряжения. Минут через пять Нина вернулась довольно спокойная.

— Ничего опасного. Вены на предплечье перерезал…

Лида, дай стерильные салфетки. Пойду завяжу. Там Надя держит рану. Он совсем не в себе.

— Сделай ему морфий! Пусть успокоится и уснет.

Взяла все необходимое и ушла. А я вспомнил прошлый год, День Красной Армии… Так и у него сейчас… Представляю его состояние: полное поражение на работе, крайнее переутомление, условия… Да еще личные конфликты. Впрочем, если строго-все это «телячьи нежности» и «интеллигентские штучки». И у меня, и у него. Миллионы людей находятся сейчас в более тяжких условиях. Так что делай свое дело — и без сантиментов.

1 марта начальник получил приказ: передислоцироваться своим транспортом в деревню Верхняя Сосна. Развернуться 2 марта. Раненых эвакуировать в Русский Брод.

— Пошлите их к черту! — вспыхнув, посоветовал я. — Совершенно нереально! Масса нетранспортабельных…

— Да, их пошлешь, как же…

Приказ выполнить не пришлось. На следующий день разразилась страшная метель, дорогу замело совершенно. Получили сигнал со «стрелки», что машины по большаку не ходят, целые колонны стоят на дорогах, заметенные снегом.

Только на пятый день движение на дороге стало оживать. «Студебеккеры» пробили дорогу на «стрелку», и мы приступили к эвакуации более тяжелых раненых. Каждое утро снаряжаем обоз из десятка саней, набиваем соломой укладываем в спальные мешки, в одеяла…

Посылаем сестру с сумкой сопровождать. Поехала наша тяжелая артиллерия.

7 марта отправили Залкинда и Надю в санотдел армии. Для меня Залкинда — тоже укор совести. Нужно бы все-таки пойти, поговорить… Конечно, раненых в конечности он запустил, многие умерли по его вине, но и я не сделал всего. Не пошел, не предложил, играл в самолюбие…

8-го утром получили новый приказ: «Передислоцироваться а деревню Кубань, развернуться и 9-го принять раненых». Опять «своим транспортом». А лошадей только семь… С помощью запасного полка и через «стрелку» мы вывезли двести раненых. Осталось еще около ста, но только восемнадцать совершенно нетранспортабельных. Их помогут отправить запасники.

10 марта началось «великое переселение». Отличное морозное утро. У штаба выстроилась колонна: пешая команда и четверо саней, запряженных клячами, на которые погружен наш «первый эшелон» — имущество. Все сестры и санитары, кого можно высвободить от раненых, снарядились идти пешком. Вещмешок, сухой паек на два дня — и с богом! Майор, Быкова, я, Чеплюк и еще трое человек из команды должны выехать завтра утром на машине — в нее мы нагрузили кухню и продукты. Погода такая, что снабжение может прерваться в любой момент. Без перевязок можно прожить, без еды — никак.

— Ну, воинство, трогай!

Пошли медленно — глубокий снег нанесло за ночь. Майор смеется:

— Как в Арктику отправляем!

Следующим утром выехали на машине и мы. До бани добирались два дня. Заносы…

Глава десятая

ВЕСНА И ЛЕТО. 43-й ГОД

Наступление приостановилось, и медсанбат, который мы должны сменить, из Кубани не ушел. Мы жили рядом с ними еще десять дней. Перезнакомились и даже подружились. Они — гвардейцы. Гордые! Ведущий хирург в орденах — картинка.