Кивнул. Хочет поговорить, мы тут же наклонились над ним.

— Да, раз нужно… только… чувствую… умру. Знаете, как мы воевали… Я ротный… рота у меня… выстояли в ноябре, теперь гоним… Народ такой замечательный… как один поднялись сегодня и всегда. Русские люди, сибиряки… жалко мне их. Попадет какой-нибудь горячка — погубит ребят зря… Я их так берег…

Так мы ждали три часа. Он забывался, потом опять начинал говорить, рассказывал о семье: двое детей, был учителем, жена тоже учительница.

…В гимнастерке в документах… Там адрес и… Да-да, принесите мне их… Карточки там… Как это я забыл? Не попрощался… Умираю, а все о делах думаю… Не верит человек в смерть.

Принесли документы, нашли фотографию. Два мальчика, женщина с челочкой, серьезная, некрасивая. Погладил фотографию… Потом забылся, выронил, спохватился, стал шарить руками: «Где… где они?..»

Я решил: «Нет, больше ждать нельзя». Идут часы, уже кончается контрольный срок для живота — шесть часов. Дальше катастрофически растет опасность перитонита. Уже четыре часа ждем — не лучше. Рана почти над печенью, возможно кровотечение… Все уже готово для операции.

— Начинай, Тамара, наркоз.

Обычная, нетрудная, довольно быстрая лапаротомия. Ранение желудка, кровь и пища в брюшной полости, даже осколок нашли. Все дырки зашили, осушили тампонами содержимое. Стрептоцид засыпали. Швы наглухо.

— Пульса нет!

Это Тамара сказала мне, когда кончили зашивать. Щупаю сам — нет. Только на шее бьется артерия. Дыхание редкое, поверхностное.

Умирает капитан. Командир роты. Учитель. Отец и муж… А так хотелось его спасти!

Еще 500 кубиков крови в вену. Еще глюкозу… Ну, очнись же, очнись! Ведь все сделано, как надо, по науке… Нет, не помогает… Может быть, лучше, что не просыпается…

Обнажил артерию, и вкачали в нее три ампулы крови, быстро, с давлением.

Все напрасно, как в песок. Еще час были редкие вздохи, можно было выслушать отдельные сердечные удары…

Уже не молил о чуде. Чудес не бывает… На следующее утро приехали лейтенант и три солдата забирать капитана. Сухо выслушали мои виноватые объяснения. Нет, не поверили, что нельзя было.

Наверное, решили: «Не к тому хирургу привезли…»

Но дело не в личной амбиции. Проблема шока — нужно о ней думать и думать.

Между тем наши войска ушли вперед, и работа схлынула. Стало далеко возить раненых. Наш ПЭП переезжает в Калугу. Бочаров заходил проститься и пообещал большую работу.

— Будете там спецгоспиталем…

— Сколько у нас будет коек?

Он не ответил, что-то думал. Уже уходя, сказал из дверей:

— Коек шестьсот понадобится, не меньше. Все отсыпаются. Бригады ликвидировали, работаем только днем. Ночью дежурный хирург с сестрой обрабатывают срочных, если поступают.

Я съездил в Москву, в медицинскую библиотеку, почитал кое-что по шоку. Думаю о нем постоянно.

Глава седьмая

ФЕВРАЛЬ 42-ГО. КАЛУГА

23 января в полдень принесли приказ: немедленно переезжать в Калугу. ПЭП прислал машины — два автобуса и полуторку. С начальником в последнюю неделю случилась беда: он запил. С утра трезвый, смущенный, в обед — веселый, а вечером — пьяный. Противно. Поэтому собирались без него. Комиссар и Тихомиров командовали погрузкой.

Автобусы большие, но на тяжелый груз не рассчитаны. В первую очередь взяли хозяйство операционной. Кажется, еще погрузили белье, одеяла. Чеплюк и часть кухни — на грузовик. Все остальное — в обоз. Продукты обещали в Калуге дать. Развертываться в зданиях, как в Подольске. Город уже три недели наш, небось, все есть. Так мы рассуждали в автобусе.

Приехали в Калугу утром 24-го, совершенно замерзшие. Как солдаты воюют в такую стужу?

Мы с Тихомировым рассматриваем город с пристрастием — ищем дом для госпиталя.

Длинная вокзальная улица. Все каменные дома сожжены или взорваны. Людей мало. На перекрестках черные дощечки с названиями улиц по-немецки, а ниже — по-русски.

В стороне от проезжей части — немецкая техника. Не так густо, как на снимках в газетах, но попадаются пушки, «разутые» грузовики и огромные гусеничные и многоколесные вездеходы с несколькими рядами сидений для солдат. Я видел в довоенных хрониках, как на них немцы восседали, когда Европу завоевывали.

Поближе к центру стали попадаться уцелевшие дома. В некоторых уже живут — окна заделаны фанерой и досками, выставлены дымящие железные трубы.

Трупы еще не все убраны — видели несколько, валяются в подворотне, в легких френчах, очень белые лица, и волосы развеваются на ветру. Вот они, «белокурые бестии». Домаршировались. Ищу внутри себя чувства: нет, не жалко.

В центре много целых, но замороженных домов без стекол. Один понравился. Вывеска: «Педагогический институт». Завернули. Стекла выбиты, но не горел. Казарма, что ли, была? На стенах нарисованы забавные картинки — жрут, пируют и похабщина. По углам валяются бутылки из-под вин. Посмотрел — французские. В нескольких комнатах выломаны полы — видны щепки, видимо, рубили на топливо. Груды тряпья, русские деревенские одеяла из лоскутов, дерюги. Кутались. Мебели не видно — всю сожгли.

В одной комнате был штаб. Вороха всяких бумаг, и среди них разбросаны солдатские книжки. Возможно, погибших… Солидные книжки, бумага хорошая. Фотографии — все молодые, умные лица. «Культурная нация». Многие интеллигенты на Западе уповали на эту культуру, когда Гитлер пришел к власти, а вышло вот что. Эти вот красивые молодые люди с хорошими прическами насилуют, жгут, убивают…

Этот дом нам подходит. Нужно немедленно начинать ремонт. Заделать окна, затопить.

Внизу нашли кабинет с целыми стеклами. Выгрузили имущество. Затопили печку, хотели согреться. Безнадежно! Стены так промерзли, что для оттаивания понадобится неделя. Нужно устанавливать времянки — железные бочки. Мы еще опыта не имеем. Да и где искать бочки, трубы?

Мы — четверо врачей — обосновались все-таки напротив, в деревянном домике. Чудные русские люди попались. Первый знакомый, переживший немцев. Старый учитель естествознания. «В Дерпте вместе с Бурденко кончал». Его жена — помоложе, тоже учительница. Приняли нас, как родных. В захламленной интеллигентской квартире было холодно, но терпимо. Вскипятили чай, принесли картофельных лепешек.

С Тихомировым распланировали госпиталь. И началась страда ремонта… Дрова, доски, уборка, плотники, дружинницы, транспорт…

Утром 26-го все изменилось. Приехал начальник ПЭПа и сказал, что дом мал. Вместит триста человек, а нужно шестьсот. Приказал сейчас же принять помещение ЭПа вместе с ранеными. Это оказалось недалеко. Мрачное трехэтажное здание бывшей духовной семинарии. Высокие полукруглые окна заделаны фанерой и досками, во многих торчат трубы, из которых валит дым. Солидный подъезд, большие двери и ряд машин с ранеными. Разгружают. Знакомая картина: носилки, торчащие из-под шинелей шины Дитерихса, согнутые сидячие фигуры с разрезанными рукавами шинелей и белыми бинтами. Сосульки на бровях и ресницах. Стоны, чертыхания, просьбы.

Заходим. Двери с тугой пружиной оглушительно хлопают. Вестибюль со сводчатыми потолками. Темно. Едкий дым, влажный туман. Чуть виднеется свет нескольких коптилок. Из вестибюля — вправо и влево — широченные коридоры, тоже со сводами. В два ряда на полу стоят носилки с ранеными, посредине проход, едва можно разойтись. Холодно. В конце коридора бочка, в которой тлеют сырые дрова, и дым валит через дыру. По обе стороны коридора — классы. Окна в них забиты почти полностью — оставлено по одному квадратику стекла. В каждом — бочка с сырыми дровами, труба торчит в окно. В некоторых кровати без матрацев, на них носилки. В других — носилки прямо на полу. В третьих — голый пол. В палатах и коридоре мечутся фигуры в белых халатах поверх шинелей, в шапках.

— Санитар! Дай каску!

Каску… Немецкие каски вместо подкладных суден… Вон несет санитар сразу две — к двери на улицу. Разыскали перевязочную. Очень большая комната. Такой же дым, туман, холод. Посредине стоит бочка, правда, огонь в ней поярче, труба тянется далеко в окно. Вокруг печки кучи дров, две скамейки. Сидят раненые. Три стола, на них перевязывают одетых. Две сестры устало передвигаются, халаты поверх шинелей, в шапках. Врач в такой же одежде сидит за столиком и заполняет карточки. Двое санитаров обматывают шины справа от входа. Слева стоит автоклав, отгороженный вешалками, на них висят шинели. Санпропускник есть, но заложен ранеными. Воды нет. Пить разносят в консервных банках.