И теперь он вдруг ощутил укол вины: ничего не может он сделать для этих мальчишек. Сейчас, немедленно не может…

С кладбища через пустырь Журба прошел на Пушкинскую улицу, пересекавшую весь город.

Пушкинская жила рядом с Салгирной тоже в деловом, суматошном ритме, однако более сдержанно, респектабельно — на Пушкинской и возле нее располагались самые солидные учреждения: городская управа, общество взаимного кредита и отделение международного банка, дворянское и офицерское собрания. Среди нарядных домов выделялись своей подчеркнутой парадностью дворянский театр и несколько легкомысленной вычурностью — варьете «Ша-Нуар». Сияли рекламой витрины кинотеатров «Баян», «Лотос», «Ампир».

Торговые заведения на Пушкинской располагались самые изысканные и дорогие: кондитерская Абрикосова, гастрономический магазин братьев Шишман и кафе знаменитого на Юге России Фанкони.

Все это осталось. Но и Пушкинская изменилась. Раньше днем она была малолюдной и тихой, только веселое треньканье трамвайчика, который заворачивал сюда с Екатерининской, а потом бежал к базару, нарушало покой богатых особняков.

Теперь же и днем царило тут оживление. Возле театра с огромной афиши, страдальчески заломив брови, простирал руки неестественно бледный человек в костюме Пьерро — кратковременные, всего трехдневные гастроли знаменитого артиста, изысканный его плач по уходящей России собирал множество желающих повспоминать, порыдать, попроклинать и понадеяться вместе с ним.

Людно было и возле синематографа, тоже обставленного афишами. Напротив, возле кафе Фанкони, прохаживались крикливо накрашенные женщины, тут же крутились пестро одетые молодые люди с испитыми, порочными лицами. Проплывали нарядные дамы и изысканно одетые господа.

И опять Журбе почудилось что-то ненатуральное, показное в этом оживлении, в людях, собравшихся сюда, в этот южный город, со всей России, в людях, которым так хотелось вернуть безвозвратно ушедшее прошлое.

Через Гимназический переулок, мимо почтово-телеграфной конторы, Журба прошел в городской сад. Остановился возле высокого пьедестала, на котором возвышалась чугунная Екатерина со скипетром в одной руке и картой полуострова в другой. Сквозь ветви деревьев просматривались крыши домов идущей на подъем Лазаревской. Нужный ему дом был наверху, по левой стороне.

При выходе из сада Журба задержался около киоска. Бутылку бузы пил медленно — осматривал улицу. Потом не спеша пошел вверх.

Здесь, на возвышенности, чувствовался ветер — он нес красноватую пыль с Петровских скал, где под слоем земли многовековым сном спал другой город — Неаполь скифский, еще не открытый археологами.

Ветер негромко постукивал плохо прикрытой форточкой одного из окон домика, стоявшего на правой стороне улицы. Два окна изнутри полуприкрыты ставнями.

Но… Журба даже сразу не понял, почему шевельнулось в нем чувство тревоги. А если оно появилось, то должна быть и причина.

Он прошел в самый конец Лазаревской, постоял над обрывом, по которому вилась каменная лестница с разбитыми ступенями, и повернул обратно. Шел медленно, рассеянно оглядывая крылечки, окошки, обвел взглядом окно с незакрытой форточкой. Поблескивал» промытые стекла, пламенела герань в горшке. Все говорило о том, что там, за окном, нет ничего, кроме сонной тишины и пригретого солнцем покоя.

Был уже поздний вечер, когда Журба, поднявшись на крыльцо небольшого домика, дернул ручку звонка. Послышались медленные пришаркивающие шаги, хрипловатый голос спросил:

— Кто там?

Журба проговорил пароль.

Дверь открылась, и он вошел в полумрак — свет едва сочился из глубины тесного, узкого коридора, заставленного какими-то вещами.

Совсем не рассмотреть было лица впустившего его человека, который, покашливая, запирал, закладывал засовом дверь. Журба определил только, что хозяин квартиры высок, сутуловат и очень не молод.

— Проходите… Впрочем, давайте я вперед… У меня тут тесновато.

Вошли в комнату, освещенную висячей керосиновой лампой под абажуром.

— Что ж, будем знакомы. Зовут меня Виктор Степанович.

Журба назвался.

— Значит, товарищ Николай, — произнес хозяин, вглядываясь в Журбу. И Журба теперь хорошо рассмотрел его.

Виктор Степанович был действительно не молод: худое, изрезанное морщинами лицо, глубоко запавшие глаза, обведенные болезненными тенями, и неожиданно густая, темная, лишь с редкой проседью шапка волос. Фигура, несмотря на сутулость, крепкая, костистая. В общем, таким он и представлялся по описанию По-лякова.

— Что я должен сделать для вас? — спросил Виктор Степанович.

— Мне необходимо встретиться с Петровичем.

— Вам придется подождать. День, а может, и больше… Да вы присаживайтесь. Сейчас будем чай пить.

— Мне товарищ Поляков рассказывал, как вы в Сибири на заимке чаи гоняли, — Журба улыбнулся. — Просил вам напомнить.

— Было, было… — растроганно произнес Виктор Степанович. — Бежали мы с ним вместе с каторги, жили некоторое время на глухой заимке. Между прочим, побег-то нам организовал Петрович, вот как все сходится… Значит, помнит товарищ Поляков? Как он?

— Да, в общем, в порядке.

— Ну да, ну да… Так я сейчас.

Он вышел. Журба огляделся повнимательней. Комната невелика, обставлена самым необходимым: у стены диван, шкаф — у другой, этажерка с кипой газет. Кроме двух закрытых ставнями окон, выходящих на улицу, сбоку еще одно. Оно приоткрыто, слегка вздувается занавеска. Журба подошел к окну, отведя занавеску, осторожно выглянул. Под окном росли кусты. Дальше виднелся каменный забор, около него темнело какое-то строение, по-видимому, сарай.

Послышались шаги, звякнула посуда. Журба обернулся. Виктор Степанович ставил на стол чайник, чашки. Посмотрел на Журбу, понимающе улыбнулся:

— Вообще-то у меня тихо. Но на всякий случай я вам сейчас покажу… Пойдемте.

Через маленький коридорчик прошли в кухню. Виктор Степанович отодвинул столик. Под ним оказалась крышка люка.

— Был небольшой подпол, но я прорыл лаз. Завтра по свету все вам покажу подробно. А теперь пошли, чай стынет.

Чай был очень вкусный — крепкий, ароматный.

— Хорош? — Виктор Степанович был явно доволен, — Особая заварка… А теперь рассказывайте. Как в Харькове, что на фронте? Пожалуйста, голубчик, поподробнее. Живу, знаете, как в лесу. Здешние газеты всякую чушь печатают.

Журба стал рассказывать…

— Да, сложная обстановка, — Виктор Степанович встал, прошелся по комнате. — Поляки и Врангель… Врангель ждет момента, чтобы ударить.

— Я сегодня в газете читал интервью Врангеля…

— Знаю, знаю, — подхватил сердито Виктор Степа-нович. — Говорит, что не собирается «освобождать» Россию триумфальным шествием на Москву. Только не станет он сидеть в «крымской бутылке», постарается вырваться.

Ну а пока порядки наводит. Сформировал правительство, во главе — бывший царский министр, ярый монархист Кривошеин. Петр Струве-министр иностранных дел, «легальный марксист», по сути — один из самых неистовых врагов революции. Бывший шеф департамента полиции Климович назначен министром внутренних дел…

Чего же ждать? Однако приходится Врангелю и в демократию играть: создал комитет, который разрабатывает закон о земле, чтобы привлечь крестьян. Это понятно — кто воевать-то станет? Вот и будет обещать золотые горы.

На словах, здесь, в Крыму, чуть ли не рай земной, а на деле жесточайший террор. Аресты, казни.

Климович и контрразведка стараются вовсю: в подполье серьезные провалы. Вот такие дела…

Видите, сколько я вам сразу наговорил! Признаться, устал от одиночества — не с кем слова сказать. Ну, у нас будет еще время на разговоры… А сейчас, наверное, пора отдыхать. Поздно уже, а вы с дороги…

В маленькой комнатке, отведенной Журбе, было слышно через стенку покашливание и возня Виктора Степановича, но вскоре он затих, а к Журбе сон сначала не шел. Чередой летели мысли. Он вспоминал дорогу сюда, думал о предстоящей встрече с Петровичем… Потом незаметно заснул.