Я выпил еще пива. Примерно в половине первого появилась мисс Уитли, в черном пальто, с красными от холода щеками. Она заметила меня, но и только.

Я в третий раз выпил пива. День постепенно становился похожим на один из тех серых скучных дней, когда еще мальчиком мне приходилось оставаться с бабушкой, та отправлялась вздремнуть после обеда, а мне не разрешалось ничего трогать, чтобы не разбить, причем это касалось даже радиоприемника, и день проходил столь же жизнерадостно, как отдых в гробу. Обычно я читал словарь. Если бы меня застали за этим занятием, ничего бы не случилось – просто подумали бы, что я расширяю свой кругозор или что-то в этом роде. А вы не знали, что почти на каждой странице приличного словаря можно найти либо ругательства, либо лихие сексуальные словечки?

Но скорее всего в «Парк-отеле» нет даже приличного английского словаря.

В час дня я на такси отправился в агентство Кука и провел там полчаса, изучая всевозможные способы и расписания передвижения из Амстердама в Цюрих – самолетами, поездами, да чем угодно. Вариантов было множество. Это занятие достаточно меня взбодрило, чтобы почувствовать – пора пообедать, и придало достаточно храбрости, чтобы прогуляться по Нойве-Шпигельстраат и посмотреть, нет ли у тамошних продавцов старинного оружия, которое они недооценивают. Ну разумеется, такого не оказалось.

В результате в четвертом часу я вернулся в «Парк-отель». В записке, оставленной для меня на стойке портье, стояло:

«Пожалуйста, позвоните A. Бернару».

Он жил в «Шиллер-отеле» на площади Рембрандтсплейн примерно в двух кварталах от «Доелена» и гораздо ближе к центру, чем «Парк-отель». Поэтому, просто чтобы чем-нибудь заняться, я не стал звонить, а пошел туда и постучал в его дверь.

Он провел там уже несколько дней и не терял ни минуты, создав добротную французскую атмосферу: температура в комнате достигала семидесяти пяти градусов[2] и столбом стоял дым сигарет «Галуаз». Несмотря на это, хозяин снял с себя лишь пиджак, все еще прея в жилете и галстуке.

– Очень любезно с вашей стороны, мистер Кемп.

– Вам что-то удалось достать? – Я закрыл дверь и расслабил галстук.

– Полагаю… это весьма вероятно. – Свет был слабым, но за очками угадывался блеск глаз и за осторожным тоном – заметное возбуждение.

– И что же это?

– Ван Гог, я думаю. Отсутствующий в каталогах.

Я открыл было рот, чтобы сказать, что если картина отсутствует в каталогах, то скорее всего это просто подделка, но предпочел промолчать. Он должен был уже об этом подумать, и в любом случае я не смог бы отличить настоящего Ван Гога от детских каракулей моей сестры. К тому же иногда я думаю, что никогда не стоит возражать.

Вместо этого я спросил:

– И какова же цена?

Он проделал в уме перевод из одной валюты в другую.

– Немного больше ста тысяч фунтов. Хорошая цена.

– Где находится картина?

– В частном доме недалеко от Хейе. В Гааге.

– И кто еще знает о ней?

– Только продавец. Владелец сам обнаружил картину. И теперь хочет продать ее частным образом. Так, чтобы сделка прошла без огласки.

Я понял, в чем дело. Он мог бы получить за нее большую цену на аукционе – особенно в Лондоне, где устроители берут себе меньшие отчисления, чем на континенте – но если нынешний владелец действительно сам обнаружил картину, тогда почти вся сотня тысяч фунтов достанется ему. Не может быть, чтобы картина, принадлежащая художнику школы Ван Гога, продавалась за четверть цены картины самого мастера, а потом обнаруживалось бы, что это подлинный Ван Гог. Так что вероятнее всего сам он купил ее за два флорина и старую почтовую открытку.

В Голландии тоже существует налог на капитал. Если он не сообщал о покупке, то нет нужды сообщать и о продаже. Иначе правительство конфискует всю дополнительную прибыль, которую можно получить на аукционе. А может быть – и больше.

– И он, конечно, хочет получить всю сумму в подержанных банкнотах как можно меньшего достоинства, верно? – спросил я.

Анри усмехнулся; он знал, о чем я думаю, лучше меня.

– Он будет очень рад, если деньги выплатят ему в Швейцарии. В каком-то смысле для нас это даже легче.

Да, деньги не пройдут через голландский банк, а значит не привлекут внимания налоговых служб; это, конечно, дополнительное преимущество.

Однако существовало одно препятствие. И я должен был сказать об нем сейчас, и наплевать на то, что он при этом почувствует.

– Если об этом знают только владелец, продавец и вы, то не будет никакой экспертизы. Не будет никаких научных штучек. Никаких спектрограмм, никаких рентгеновских обследований, – сказал я.

Он понимающе усмехнулся.

– Ну, это я легко могу устроить. В Амстердаме хватает экспертов по этим вопросам.

Я удивленно посмотрел на него.

– Как, черт возьми, вы сможете это сделать? Достаточно провести рентгенографию, и вы провалите все дело. Голландский эксперт не станет молчать, если речь зайдет о находке картины Ван Гога.

Улыбка так стремительно слетела с его лица, что слышно было, как она ударилась об пол. Оказалось, что он не так силен в тонкостях торговли произведениями искусства, как считал сам.

– Да, об этом я не подумал, – протянул он.

– Давайте сядем и все обдумаем. – Я расстегнул пиджак и еще ниже опустил галстук. – Мне кажется, я где-то видел бутылку?

– Да-да, конечно, наливайте, пожалуйста.

Тепловатое белое вино отдавало дымком. Я налил себе рюмку и присел к столу; он продолжал стоять, глядя в пол и покусывая губы. Затем сказал:

– Рентгенография здесь невозможна. Но вот в Париже…Я знаю одного врача… Он мог бы устроить это тайно в одной из клиник.

Я кивнул. Я мог бы устроить то же самое в Лондоне, если бы моего знакомого не вышвырнули недавно из числа врачей.

– Речь идет о спектрографии соскреба с картины. Можно бы просто принести нужное количество краски под ногтями; тогда никто бы не узнал, о какой картине идет речь.

– Для работ импрессионистов спектрограмма дает не слишком надежные результаты. Краски с тех пор изменились не так сильно, как со времен старых мастеров.

Мы еще немного посидели в мрачном настроении. Наконец я сказал:

– Послушайте, картина продается как работа Винсента Ван Гога, верно? Я имею в виду, что владелец утверждает именно так?

Он покосился на меня, немного удивившись, что я знаю признак, необходимый для «гарантированной» картины: полное имя художника. Но, черт возьми, неужели он думает, что они с Элизабет Уитли – первые эксперты-искусствоведы, с которыми мне пришлось столкнуться?

Он кивнул.

– Да, но…

– Итак, если вам повезет, покупайте, и мы проведем рентгенографию в Цюрихе. А если что-то окажется не в порядке, вернем картину.

– Но, – твердо возразил он, – продажа должна производиться в полной тайне. Владелец говорит, что иначе он никогда ее не продаст.

– Тогда скажите, что мы сообщим голландским властям, что он стремится переправить собственность в Швейцарию. Это должно его напугать. И мы никак не нарушим закона, запомните. Я хочу сказать, что донна Маргарита не подчиняется голландскому налоговому законодательству.

Ему понадобилось время, чтобы переварить мои слова; затем он медленно кивнул и улыбнулся.

– И это говорит человек, который утверждает, что ничего не понимает в искусстве.

– Я говорю о законах, а не об искусстве.

– Да, конечно, – он встал и вновь наполнил свою рюмку.

Я спросил:

– А больше ничего на горизонте не просматривается?

– Вы имеете в виду какую-нибудь покупку? Ничего, что могло бы вас заинтересовать. Впрочем, могу порекомендовать одну – две небольшие картины постимпрессионистов. Papier print – как вы это называете?

– Картинки на стену?[3]

– Да. В каждом музее есть стены, и на эти стены нужно вешать картинки. Потом их можно заменять. И всегда находится кто-то, кому они нравятся. В Никарагуа они могли бы стать звездами экспозиции. – Он чуть пожал плечами. – Очень жаль, что приходится ехать так далеко, чтобы полюбоваться тем, что нам удалось собрать. Сезанн, мой Ван Гог…