Штурмовик коснулся колесами бетона, пробежал по полосе. Я на ходу разворачиваюсь. Теперь, на всякий случай, готов для взлета. Через летное поле бегут люди. Это явно чехи, не немцы. И без оружия.

Посылаю красную ракету. Они останавливаются.

Поднимаю палец, даю понять, что подойти должен один.

Люди поняли. Переговорились. От группы отделяется худощавый высокий человек. Я сбавил газ, крикнул:

— Ты кто?

— Партизан! Чех! Партизан! — тыкал подошедший себя в грудь. — Брат! Брат!

Я спросил, как в городе?

— На Прага бош нету. Вси ушли. Вси бежали! — объяснил чех. — Мы советски брат. Приходи, вси приходи!

Про генерала Еременко он ничего не слыхал.

Чех дает знак, чтобы выключил мотор. Я не соглашаюсь. Представляюсь. Чех тоже называет имя, фамилию. Он командир партизанского подразделения. Объясняет, что стреляли по самолету какие-то немцы, из города. Их добивают, — объяснил он. — А аэродром заняли партизаны. Так что можно его использовать.

— Отдаем Вам, — сделал он приглашающий жест.

Говорить было не о чем. Задание выполнено. Я обещаю прилететь. Прощаюсь и взлетаю.

На обратном маршруте я теперь спокоен — есть возможность поглядеть вниз, на проплывающие подо мной фермы, городки. Горы, разделяющие Германию и Чехословакию, перелетаю, чуть ли не касаясь крыльями вершин. Навстречу, по перевалам, движутся колонны наших танков, с ними мотопехота.

А на аэродроме снова триумфальная встреча.

Потом обстоятельный доклад об увиденном, захваченном партизанами аэродроме, который можно и нужно занимать немедленно. Командование дает добро.

Комдив сообщает, что с телеграммой Еременко разобрались. Послал ее не генерал, а полковник Еременко, командир дивизии и его однофамилец. Бывали на войне и такие казусы.

Час на сборы и группа из двадцати четырех самолетов в воздухе. Веду ее я же. Приземляется группа на уже знакомом аэродроме без происшествий. Встречают летчиков как дорогих гостей.

— Обедать и отдыхать, — на ломаном русском распоряжается тот самый худощавый чех, командир отряда.

У нас с собой сухие пайки, но повар аэродромной столовой, огромный, толстый, в белом фартуке, ведет меня к холодильнику. Там туши жирного мяса, бутылки, бочка вина, разные закуски. Все немецкое и все страшно соблазнительное. Но у меня, как каждого командира, приказ: «На вражеской и оккупированной территории кормить людей трофейными, захваченными, купленными или же просто преподнесенными населением продуктами только с разрешения нашего врача!»

А где его взять, врача нашего?

Подсказывает тот самый чех, командир. Оказывается, неподалеку уже обосновалась наша танковая часть, там санбат.

Едем с ним на его машине. Танковая часть действительно недалеко. Но, завидев летчика, танкисты ухватили меня, не отпускают. Они празднуют освобождение Праги, хотя освобождена она еще не вся. Пришлось с ними посидеть.

Когда вернулись, летчики тоже праздновали, пили вино, закусывая жирным гуляшом, изготовленным поваром из мяса, для установления пригодности которого я привез врача. Вскоре и врач сидел за столом, уписывая за обе щеки гуляш. Ел и я, запивая отличным трофейным, из немецких складов, не то итальянским, не то французским вином.

Уже ночью сидел в скверике, у определенного летчикам дома с официанткой, не то чешкой не то венгеркой, удивительно похожей на теперь уже покойную Айнагуль. Мне даже казалось, что никакая она, моя Айнагуль, не покойная, а передо мной живая, со своими темными блестящими глазами, черными волнистыми волосами и до прозрачности нежными алыми губами. И руки у нее были такие же хрупкие, нежные и теплые, а голос грудной, проникновенный. Может быть, и впрямь не погибла Айнагуль, просто ее душа, вся ее суть сменили оболочку, вселились в эту девушку?! Наверно, потому и было с ней, с этой не то Владой, не то Баженой, так хорошо?

Жизнь продолжалась, молодость брала свое.

Утром всю нашу группу снова поднял приказ. Задание — помочь танкистам добивавшим никак не складывавшую оружие немецкую группировку.

И снова штурмовка, рвущиеся вокруг зенитные снаряды всех калибров, а под крыльями — вздыбленная бомбами, снарядами земля, горящие машины, танки, мечущиеся в панике солдаты пехоты.

Наконец, немцы, поняв всю бессмысленность сопротивления, подняли руки и сложили оружие.

На следующий день, поднявшись утром, летчики увидели праздничную ликующую Прагу. Пройдя больше ста километров за ночь, танковые соединения на рассвете вступили в столицу Чехословакии, теперь уже окончательно освободив от немецко-фашистских захватчиков. Люди в парадных праздничных одеждах вышли на улицу. Завидев нас, они обнимали, целовали, плакали от счастья.

— Наздар! Наздар! Победа! Нех жие руда армада! — кричали они приветствуя советских воинов.

Вокруг самолетов толпились чехи. Автоматчики охраны старались оттеснить их, но они прорывались к машинам. Немецкая же пропаганда убеждала их в том, что у русских никакой военной техники нет, что танки, самолеты — из фанеры, что в такой отсталой стране, где по улицам городов бродят медведи, не может быть никакой техники. И вот она, техника, налицо. И все-таки сомнения одолевали.

— Русь, она эта, — указывая на штурмовики, спрашивает кто-то, — это фанер?

— Русь — фанер, — поддакивает второй. Сержант-автоматчик не выдерживает, кивает чеху.

— Подойди, пощупай.

Чех подскакивает к самолету, размахнувшись, бьет кулаком по крылу. И отскакивает, размахивая ушибленной рукой, кричит: — Метал! Метал!

Утром над аэродромом пролетела пара американских истребителей. Заложив круг по всем правилам летного искусства, они приступили к выполнению фигур высшего пилотажа. Работали чисто, с большим мастерством. После них появилась четверка. Эти исполнили еще более сложную программу, показали высокий класс.

Оставаться равнодушными, к этой хвастливой демонстрации наши летчики-истребители не могли.

— Разрешите слетать, товарищ генерал, — обратился к только что прилетевшему комкору командир звена истребителей Шут.

Генерал было отказал, но летчики просили. Как же, было задето самолюбие.

Полетели тройкой. Возвратились через час.

— Полет завершен успешно, — доложил Шут. — Мы полетали маленько, поучили союзничков настоящему пилотажу, вообще, как работать...

Потом они рассказали, что это была за работа.

Над американским аэродромом прошли бреющим. Затем, серия фигур высшего пилотажа по одиночке, потом строем. Сделали боевой разворот, переворот и многие другие сложные фигуры. На прощание прошли над аэродромом на бреющем же. При этом командир звена летел вниз головой, кверху колесами. Все три самолета крыло в крыло.

После этого американцы уже не прилетали.

В тот же день чехи устроили для летчиков большой банкет. В просторной столовой много чехов военных и гражданских. Сидели за столами до позднего вечера. Поднимали тосты за победу. Пели русские и чешские песни, танцевали.

Утром штурмовики и истребители их сопровождения улетели на свой аэродром в Германии. Их место заняла другая авиационная часть.

Пролетая над гостеприимной Прагой, я покачал прощально крылом самолета. Это же сделали все штурмовики.

Однако и эти штурмовки Берлина, бои под Прагой оказались не последними. Несколько дней на аэродроме во Фюрнстервальде стояла тишина. Изредка ее нарушал шум мотора — это кто-то из механиков прогревал свою машину. Летчики слонялись по комнатам общежития или отирались около зачехленных самолетов, не находя, с непривычки к свободному времени, места. С завистью поглядывали они на еще сидевших в кабинах дежурных по первой готовности. Они все-таки при деле.

Сидел в кабине и я. Боевое дежурство несла моя эскадрилья.

После полудня на аэродром приехали гости, истребители соседнего полка. Их встретили, усадил за накрытые столы.

Дежурным экипажам стало обидно — там гуляют, а ты сиди в кабине.

День был на исходе. «Еще час, солнце зайдет и никаких тревог, и конец дежурству», — соображал я. Но время тянулось.