— Одобряю, — сказал он, — что при выполнении боевых заданий все чаще и больше используется радиосвязь. Теперь пришло время переходить на следующую, более высокую ступень управления в бою — корректировку работы штурмовиков с земли, с передового командного пункта. Пункт наведения будет располагаться у переднего края наших войск. Уже установлены две радиостанции — одна для связи с самолетами в воздухе, другая для связи со штабом и аэродромами. Приближаясь к линии фронта, каждая группа «ИЛов» должна устанавливать связь с КП. Обязательно докладывать, кто летит и с каким заданием. Наблюдения за вашими действиями с земли будут способствовать выполнению заданий, мы сможем выводить вас на более важные цели, а если потребует обстановка, то и менять задачу...

Несмотря на неустойчивую, порой очень скверную погоду, экипажи в составах групп и одиночно летали с максимальным напряжением сил. Как и раньше, штурмовиков «опекали» истребители.

Теперь генерал Рязанов находился в непосредственной близости к линии фронта, в деревне Слугино.

Тем временем продолжается жестокое сражение, не стихающие бои. По нескольку раз в день вылетали на задания.

В тот раз комполка назначил вылет на раннее утро. Пока немцы глаза не продрали. Задача — уничтожить артиллерию противника, сконцентрированную у линии фронта в мощную огневую группу.

Перед этим я перешагнул в своей жизни через еще одну черту, поднялся на один порожек. Командир полка в присутствии летчиков эскадрильи сообщил о присвоении мне первого офицерского звания младшего лейтенанта и, вручив золотые погоны, сказал:

— Носи эти символы офицерского звания и береги честь офицера, как в бою, так и в мирной жизни, всегда помни о ней.

Поздравил, пожал руку и оказавшийся в полку сам командующий корпусом генерал Рязанов.

На вечер следующего дня, по традиции, назначил обмывку лейтенантской звездочки. Кое-что для этого обещал выделить старшина. После полета нужно было сбегать в деревню, прикупить кой-чего для стола. И, самое главное, успеть сегодня — опять же по возвращении из полета — написать письма родителям и, конечно, любимой. У меня же такое событие!

Но, как говорится, человек предполагает, а Аллах располагает. В начале вылета все шло как надо. Как было задумано командиром, обговорено с летчиками. Летели полным составом эскадрильи, впереди — Пошевальников. Задача предстояла сложная. За последние дни оставшиеся части противника, зажатые все там же, в Демьянском котле, оказывая отчаянное сопротивление наступавшим советским войскам, окружили себя мощными оборонительными сооружениями, дотами, дзотами, минными полями, ощетинились проволочными заграждениями, каменными надолбами, противотанковыми рвами и ежами. Командование наземных войск просило оказать содействие в штурме укреплений, взломать, порушить оборонительные сооружения, особенно в районе все тех же сел Глухая Горушка и Семкина Горушка, на реке Ловать.

Штурмовики помогали. Почти при любых погодных условиях, под огнем зениток немецких истребителей, ломали, крушили доты и дзоты.

Именно с этой целью, помочь нашей пехотной части в очередном рывке на укрепленную линию обороны противника, вылетели мы и в тот памятный для меня день.

Подлетаем к линии фронта и попадаем под жестокий зенитный огонь: бьет по крайней мере полдюжины батарей. Начинаем маневрировать.

Ведущий дает команду: «Приготовиться к атаке!»

Включаю механизм бомбосбрасывателя, убираю колпачки от кнопок сбрасывания бомб, реактивных снарядов и от гашеток пушек и пулеметов. Проверяю приборы. Внимательно слежу за действиями ведущего.

Разворачиваемся для атаки, и в этот момент мой самолет сильно подбрасывает, будто кто-то ударил его снизу. Мотор начинает работать с перебоями. Ясно: попадание...

Тем не менее вхожу в атаку. Прошиваю пулеметными очередями, поражаю цели пушечными снарядами и с огромным трудом вывожу машину из пике, поднимаю над облаками и чувствую — не тянет. Лечу минуту, две и все, мотор замолкает. И сразу тишина, нестерпимая, режущая ухо гробовая тишина.

— Командир! Командир! Мотор заглох! Мотор!.. — испуганно кричит мне стрелок. Голос его в гробовой этой тишине, невероятно громкий, просто грохочущий.

Я как можно спокойней отвечаю:

— Подбили, эрликоны броню просадили, — удивляясь такому свободному, без рева мотора, и такому слышному разговору. — Ты не пугайся, сядем и без мотора, — попытался я успокоить стрелка, хотя сам не был уверен в такой возможности.

Удержать самолет без мотора на крыльях, посадить — дело не простое. А куда сажать? Мы же над вражеской территорией.

«Может, перетяну через линию фронта, — мелькает надежда. — До нее километра три, не больше. Главное — удержать машину на крыльях, не потерять скорость».

Не осознав в горячке боя весь трагизм положения, я был еще спокоен. Как обычно хладнокровно работал ручками управления. Самолет, еще не потеряв скорости, летит какое-то время по прямой, потом кренится носом книзу. Что же, можно лететь и так, поддерживая скорость плавным скольжением по наклонной. Важно, что самолет все еще на плоскостях, не валится, не кувыркается, им еще можно кое-как управлять.

Внизу, подо мной, мелькают окопы: одна линия обороны — это немецкая, вторая — наша. Значит, я уже на своей территории, можно сказать, дома. Теперь задача — посадить машину, конечно, не выпуская шасси.

Под крыльями впереди длинная заснеженная, вроде ровная, рассекающая лес, полоса — поляна. Времени на раздумья, расчеты нет.

И вдруг в уши врывается голос, знакомый голос комкора, генерала Рязанова. Знаю, он — на КП, оборудованном где-то чуть ли не у самой линии фронта на высоком дереве, и ему, конечно, как на ладони, виден весь воздушный бой и наш вышедший из строя, подбитый самолет, явно стремящийся к поляне, лесной низине, четко обозначенной на фронтовой карте как минированная.

— Горбатый, не садитесь! Поляна заминирована!!! Там мины! Мины!!!

Я слышу слова предупреждения, но смысл их доходит до моего сознания с трудом. Самолет летит без мотора по крутой наклонной, летит к земле. Я, несмотря ни на что, стараюсь удержать его на заданном ранее курсе, чтобы хоть как-то, с убранными шасси, посадить именно на эту поляну, теперь уже после принятого предупреждения, проклятую, убийственную для самолета, для меня и стрелка, за моей спиной, пока еще более или менее уверенного в мою способность посадить самолет, спасти наши жизни. Он не знает о грозном предупреждении с КП. У меня оно в ушах: «Не садись на поляну, там мины! Мины!». И все-таки я лечу как могу, держу заданное направление полета, на поляну, на мины, в ожидании жертвы напрягшие свои смертельные растяжки, взрыватели. Если бы я мог связаться с генералом, я бы прокричал ему, заорал на всю мощь:

— Другого у меня нет! Нету выбора!.. Сажусь на мины!.. На мины!!!

Но обратной связи нет. Мой радиоузел не действует. И я лечу молча, стиснув зубы. Не сажать же самолет на верхушки деревьев! Тут уж гибель стопроцентная. Но дело даже в не этом, не в гибели. Поступить так — посадить машину на верхушки деревьев — не сможет заставить себя ни один летчик. О таком случае, чтобы летчик сознательно сел на лес, нет, я не слышал.

И я продолжаю из последних сил тянуть на себя ручку управления, чтобы хоть как, хоть на метры продолжить полет. И, наконец, не выпуская шасси, сажаю, плюхаю самолет в снег. Снежный вихрь, плотной стеной застилает свет, рушится на меня. Самолет, пропахивая в снегу туннель, рвется через поляну-болотину вперед, разбрасывая снежные наносы.

Теперь, когда сознание освобождается от напряжения посадки, мысли снова возвращаются к предупреждению: «На поляне мины! На поляне мины!!!» И сразу сердце сжимают ледяные тиски страха, тело покрывается холодным потом. Самолет продолжает ползти, разбрасывая снег, а я, сжавшись, жду.

С того момента, когда машина коснулась брюхом-фюзеляжем снега, прошли секунды, но мысли мелькают быстрее, они выдают одно: вот, сейчас, сейчас. Грохот! Огонь! Грохот! Огонь!! Я даже успеваю мысленно представить эти лежащие в снегу и под ним небольшие, но увесистые, круглые чугунные, железные штуки, начиненные гремучей взрывчаткой.