— Так точно, сэр, — повторил Уитт.

Глаза у Бэнда неожиданно сузились, стали будто щелочки над растянутым все еще в улыбке ртом.

— И ты все же намерен уйти? — Он даже вздохнул: — Ну что ж, Уитт. Вижу, что мне тебя не удержать — добровольно не хочешь, а заставить я не могу. Да по правде сказать, и не хотелось бы, чтобы у меня под началом служил человек, которому я не по душе..

— Я этого не говорил, сэр, — возразил Уитт, хотя в душе знал, что Бэнд сказал правду. — Просто не хочу служить в этом батальоне. — Он умышленно не назвал подполковника Толла. — Ну, в батальоне, где могут поступать так, как с капитаном Стейном…

— О'кей, Уитт. — Бэнд вновь улыбнулся. — Как знаешь. Да только не нам с тобой судить, кто прав, кто виноват. Армия ведь всегда сильнее, чем один ее солдат.

«Проповедуешь», — подумал Уитт, а вслух ответил:

— Так точно, сэр.

— Ну, тогда, стало быть, все, Уитт, — закончил разговор ротный. Солдат отдал честь, офицер ответил, и Уитт четко повернулся кругом. — Да, Уитт, — вполголоса бросил Бэнд. Уитт обернулся. — А может, мне написать письмо командиру батареи? Чтоб он знал, где ты пропадал эти два дня? Как считаешь? Я бы с удовольствием это сделал, если нужно.

— Благодарю вас, сэр. — В ответе Уитта не было особого энтузиазма, но и отказа тоже не слышалось.

— Сержант, — Бэнд повернулся теперь к Уэлшу. — Настрочите-ка мне быстренько письмо. Укажите, что эти два дня Уитт находился в нашей роте, участвовал в тяжелых боях и был представлен к награде. Внизу припишите: «Для представления по требованию». И мою подпись.

— Так у меня же здесь машинки нет. — В голосе Уэлша звучало неприкрытое возмущение.

— Прошу не пререкаться, сержант, — повысил голос Бэнд. — Быстро приготовьте письмо. Вон, возьмите-ка лист бумаги, и без промедления…

— Слушаюсь, сэр, — ответил Уэлш. Он взял чистый листок, который Бэнд вытащил из полевой сумки, доставшейся ему в наследство от Стейна, крикнул: — Эй, Уэлд! — Откуда-то из высокой травы выскочил малорослый солдатик из нового пополнения. — Вот тебе листок, садись там вон у пенька и быстро пиши письмо. А потом напечатаем его. Ручка есть?

— Так точно, сэр!

— А что в письме сказать надо, слышал?

— Так точно, сэр. — Этот Уэлд был сама исполнительность. — Так точно, сэр!

— О'кей. Тогда быстренько за дело. И не смей величать меня сэром.

Уэлш снова опустился на землю, скрестил на груди руки, молча наблюдая за Уиттом и Бэндом. Губы его скривились в какой-то безумной, дикой ухмылке, в глазах горел злобный блеск. Где-то в глубине этого больного мозга его хозяин, наверное, в эту минуту топтал ногами их обоих и не собирался скрывать этого. Но Уитту было ровным счетом наплевать на все, тем более что Бэнд ему был противен нисколько не меньше, чем Уэлшу. Да и сам Уэлш тоже. Ему казалось, что в поведении лейтенанта было что-то мерзкое, циничное, хотя он и пытался скрыть все это за показным, фальшивым дружелюбием.

Когда письмо было написано и подписано командиром роты, Уэлш протянул его Уитту. Тот хотел уже взять бумажку, но Уэлш неожиданно стиснул ее между большим и указательным пальцами, не выпуская из рук. Уитт попытался потянуть письмо, Уэлш не пускал, и на лице его вновь засияла полубезумная ухмылка. Когда же Уитт опустил руку, Уэлш разжал пальцы, и бумажка непременно упала бы на землю, если бы Уитт не ухитрился подхватить ее на лету. Первый сержант снова не сказал ни слова, и Уитт уже повернулся было, чтобы уйти, как услышал голос Бэнда:

— А зачем тебе сейчас идти, Уитт? Вот уже как смерклось. Подождал бы до завтра.

— А я темноты не боюсь, господин лейтенант. — Отвечая, Уитт все еще глядел в упор на Уэлша.

Он ушел, ругая себя за то, что согласился взять это письмо. Надо было уйти, и все. Отказаться и уйти. Да и на кой черт ему это письмо? И еще, если этот выскочка Бэнд воображает, будто Боба Уитта можно за сержантские нашивки купить, так он глубоко заблуждается. Или вон еще что придумали — милостиво разрешили ему в роте переночевать: может быть, передумает, не на такого нарвались! Что же касается того, как в потемках добраться назад к высоте 209, так это ему раз плюнуть. Надо будет, так доползет. Это он им доказал точно.

Буквально через несколько минут после того, как Уитт покинул расположение роты, подполковник Толл прислал со своего КП письмо. Он сочинял его почти два часа и все же остался недоволен своим произведением, особенно стилем — письмо получилось, с одной стороны, слишком уж цветистым, а с другой — каким-то сухим и скучным. Тем не менее времени на доработку уже не было — Толл непременно хотел, чтобы это письмо было зачитано всему личному составу до наступления темноты. Конечно, лучше всего было бы не письма рассылать, а обратиться к батальону лично, собственной, так сказать, персоной, но сейчас это никак не получалось. Поэтому он и приказал писарям быстро напечатать письмо в двух экземплярах и отправил по копии в каждую роту. В письме говорилось об их успехах, разумеется, в самых возвышенных тонах. Однако самое главное было не в этом, а в сообщении, что Толл добился для батальона отдыха в тылу, и притом немедленно (чуть ли не полчаса, как только была налажена телефонная связь, он спорил по этому поводу сперва со штабом полка, а потом и с дивизией). Он доказывал, что его батальон понес самые тяжелые потери в дивизии и захватил самые важные и сильно укрепленные объекты. Смена будет произведена завтра к вечеру, сменит их батальон из резервного полка. Толл рассчитывал, что эта новость вызовет хотя бы парочку радостных восклицаний со стороны солдат, особенно тех, что сидят на вершине высоты, и поэтому сразу же после наступления темноты он вылез из своего КП и принялся усиленно прислушиваться, ожидая услышать какие-нибудь возгласы. И услышал их.

Помимо сообщения о смене в письме также говорилось о том, что завтра прямо на передовой командир дивизии будет проводить инспекторский смотр. Поэтому-то смена и планируется только к вечеру. Толл рассчитывал, что это сообщение тоже вызовет соответствующую реакцию, только иного рода — скорее всего, сетования и выкрики неудовольствия. И в этом отношении он тоже не ошибся. Так что после всего этого он мог с полным основанием польстить себе в том, что все же разбирается в людях и знает наперед их настроения. Он оказался прав и в том, что выкрики одобрения в связи с решением об отводе батальона на отдых звучали гораздо громче, нежели неодобрительные возгласы по поводу утреннего смотра.

Смотр начался в половине одиннадцатого утра. Задержка произошла по той причине, что командир дивизии решил сперва прогуляться вместе со своими штабными по району боя. Это не помешало дивизионному пресс-офицеру заявиться в расположение батальона чуть ли не с рассветом, и он сразу же принялся ходить от одной позиции к другой, проверяя, уточняя и определяя заранее точки, откуда будет проводиться киносъемка, а заодно и вынюхивая, что не так. Это был здоровенный майор, довольно жуликоватого типа, играющий роль этакого рубахи-парня. В конце концов он все-таки отыскал то, что ему было нужно, — рядового Трейна, заику, того самого, что помогал Файфу, когда того ранило в голову осколком мины.

За два дня боев американские солдаты захватили у японцев помимо прочих трофеев несколько «самурайских мечей» — широких офицерских палашей старинного типа. По одной такой штуке было у Куина, Долла и Кэша, пара мечей находилась у других солдат. Но только одному Трейну посчастливилось заполучить настоящий старинный офицерский клинок, отделанный красивыми камнями и инкрустацией, точь-в-точь такой, какие описываются в книгах по японской истории. Вчера, уже в конце боя, уставший Трейн забрался в какой-то пустой блиндажик, на самой вершине высоты, и там в грязи нашел этот меч.

Трофей оказался действительно что надо. Особенно поражал эфес из какого-то темного дерева, отделанный золотом и слоновой костью. В верхней его части находилась маленькая потайная камера, крышка которой запиралась секретным запором. Механизм оказался не слишком хитрым, и вечером Трейну удалось открыть его. В камере находилось несколько драгоценных камней, в том числе пара отличных рубинов и изумрудов размером с ноготь большого пальца, а также несколько мелких бриллиантов. Сам меч и ножны были настоящим произведением искусства. Он принадлежал не иначе как важному генералу — так утверждали приятели Трейна, глядевшие, вытаращив глаза, на его трофей. Правда, раздавались и голоса, что, может, генерал тут и ни при чем, может, это какой-нибудь лейтенантишка благородный, наследных, так сказать, кровей.