— Уходи! — зарычал он.
Теперь Файф в свою очередь спросил:
— Что-что?
— Говорят тебе, уходи! Оставь меня! Убирайся вон! Пошел вон отсюда!
— Я имею такое же право быть здесь, как и ты, — огрызнулся Файф, все еще изумленный.
Уитт не пошевелился, но это был зловещий признак.
— Файф, я никогда в жизни не бил друга, не сказав ему по-честному, что мы больше не друзья. И сейчас не хочу начинать. Но буду бить. Если ты сейчас же не уберешься, я выбью из тебя душу.
Файф попытался протестовать:
— Что это, черт возьми, за разговор? Что я тебе сделал?
— Говорю тебе, уходи. Не разговаривай. Мы больше не друзья. Если ты после этого попробуешь со мной заговорить, я тебя изобью.
Файф встал с бревна, все еще испуганный, ошеломленный, растерянный.
— Но послушай-ка, ради бога. Я только…
— Убирайся!
— Хорошо, я уйду. Я не устою против тебя в драке, и ты это знаешь, хоть я и выше тебя.
— Тяжело, но такова жизнь, — сказал Уитт. — Я сказал: уходи.
— Ухожу. Но ты спятил, честное слово. — Файф прошел несколько шагов. Он никак не мог решить, струсил он или нет, не будет ли более достойно мужчины вернуться, пусть даже за это ему достанется. Сделав еще несколько шагов, он остановился и обернулся. — Запомни: единственный способ вернуться в роту — тот, что я сказал.
— Убирайся!
Файф ушел. Он все еще не был уверен, струсил ли в этой ситуации или нет. Пожалуй, струсил. Он чувствовал себя виноватым, хотя не мог сказать, в чем именно. Он готов был признать, что Уитт прав и что он, Файф, совершил что-то ужасно низкое, дурное и оскорбительное для мужского достоинства Уитта. На полпути к палатке он еще раз остановился и посмотрел назад. Уитт все еще сидел на поваленном кокосовом дереве.
— Иди, иди! Убирайся!
Слова глухо донеслись до Файфа. Он пошел дальше. У входа в палатку канцелярии он еще раз обернулся. Уитт ушел.
Вот он потерял и второго друга, как и Белла, которого, должно быть, тоже чем-то обидел — он не знал, чем именно, но чувствовал себя виноватым. Из всех этих парней у него было два настоящих друга, размышлял Файф, а теперь он потерял обоих. И в такое время. Теперь остался только Уэлш. А это что-нибудь да значит, не правда ли?
Файф с грустью размышлял обо всем этом, об Уитте, стараясь представить себе, как еще могла кончиться их встреча, думал несколько дней, каждый день, вплоть до того самого дня, когда, сидя около палатки на баке для воды, взглянул через ветровое стекло на Стейна и шофера и понял, с чем они вернулись. Лишившийся друзей Файф смотрел, как они вылезают из машины и направляются к нему — уж конечно, не для того, чтобы сообщить ему что-то лично.
— Капрал Файф, — позвал Стейн. Сегодня он держался официально и проявлял кипучую деятельность. Это понятно, подумал Файф, раз такие новости.
— Да, сэр? — Файф старался, чтобы его голос звучал ровно и не дрожал.
— Через пять минут собрать здесь всех офицеров и взводных сержантов, кто не в наряде. Собрать всех. Никого не пропустите. Возьмите Бида. Пошлите его тоже. — Стейн помолчал и глубоко вздохнул: — Мы выступаем, Файф. Выступаем на передовую. Завтра в это время. Через двадцать четыре часа.
Позади него шофер резко кивнул Файфу головой, подтверждая это волнующее и, может быть, печальное сообщение.
Глава 3
На всем пути дороги, превратившиеся в реки жидкой грязи, были забиты застрявшими грузовиками, еще плавно двигавшимися в направлении фронта. Иногда две, три, четыре машины стояли вплотную одна за другой. Большинство были брошены, молчаливо сидели в грязи, дожидаясь, когда придут большие трактора и вытащат их. Иногда попадался грузовик, окруженный кучкой солдат, которые безуспешно пытались вытащить его, копошась по колено в черной жиже. Машины были нагружены перевязанными проволокой коробками с сухими пайками, баками для воды, ящиками с патронами, гранатами или минами. Очевидно, доставка предметов снабжения с помощью больших грузовиков терпела или уже потерпела неудачу.
Пешие пробирались по засохшим комьям грязи и кишащим москитами бугоркам вдоль обочин. Застрявшие грузовики их не заботили. Нагруженные полной выкладкой и дополнительными нагрудными патронташами, они не могли пробраться к машинам, даже если бы постарались. Каждая рота шла в нестройной длинной колонне по одному, то сгрудившись до того, что приходилось останавливаться, то растянувшись так, что отставшим приходилось догонять остальных бегом. Солдат изводили жестокое солнце, жара и влажность, обмундирование пропиталось потом — хоть выжимай, люди жадно глотали воздух, в котором, казалось, была одна только влага.
Это никак не походило на торжественный, всеобщий, праздничный парад. Насколько мог видеть глаз, по обе стороны дороги две линии нагруженных сверх меры, измученных жарой, одетых в зеленое солдат, спотыкаясь, пробирались по краям грязевой реки. Солдаты рабочих команд, отдыхая, не сводили глаз с дороги. Они выходили из палаток посмотреть, что делается, и стояли группами, беседуя, на опушках кокосовых рощ.
Изредка какой-нибудь зритель выкрикивал пехотинцам слова ободрения. Но если ему и отвечали, то лишь коротким взмахом руки, быстрым мрачным взглядом или натянутой улыбкой. Идущие сосредоточили все усилия на том, чтобы просто продолжать идти. Все мысли, не связанные с маршем, они держали при себе. После первого часа перехода даже эти потаенные мысли исчезли. Пехотинцы забыли, куда идут, все заслонила одна задача — продолжать идти, не выходя из строя, и добраться до места.
Не всем это удавалось. Постепенно с каждой стороны дороги стала образовываться еще одна своеобразная линия. Какой-нибудь солдат вдруг сворачивал в сторону, выходил из строя и садился или падал в обморок. Идущие сзади, сами выбившиеся из сил, оттаскивали его в сторону.
Почти всегда это делалось молча. Только иногда какой-нибудь солдат, еще шагающий в строю, безнадежно взывал к выдохшемуся другу. Вот и все. Зрители, стоящие в полутени деревьев, не предлагали помощь. Сами упавшие предпочитали, чтобы их не трогали. Лишь немногие пытались уползти в тень. Они сидели с тупым взглядом, откинувшись назад на ранцы, словно в кресле, или лежали лицом вниз с ранцами на боку, или, если были способны сбросить ранцы, лежали, вытянувшись на спине, с дрожащими веками.
Третьей роте предстоял марш в десяток километров. В одиннадцать часов утра, бросив прощальный взгляд на щели, на откидное полотнище кухонной палатки, на связанные палатки, служившие им домом, солдаты двинулись к дороге ждать, пока образуется разрыв в потоке проходящих войск. Они прибыли в назначенный пункт в семь тридцать вечера, почти в сумерках, полумертвые, и к восьми остановились на привал в джунглях, около дороги. Свыше сорока пяти процентов солдат отстали. Последние отставшие, изнемогшие от жары, с опустошенными рвотой желудками, подходили к месту привала уже после полуночи.
Это был невероятно тяжелый марш. Никто в третьей роте, даже старые служаки, совершавшие переходы в Панаме и на Филиппинах, не испытывали ничего подобного. Рано утром Стейн надеялся и мечтал, что приведет свою роту в полном составе, без единого отставшего, и получит возможность доложить командиру батальона, что прибыл на место, что все налицо. Когда колонна с нетвердо шагающим Стейном во главе свернула с дороги, ему оставалось лишь горько посмеяться над собой.
Шатающийся от усталости и все еще потный после проверки взводных участков, он отправился один по дороге к командному пункту батальона, расположенному впереди, ближе к реке, с докладом.
На марше у него произошла нелепая стычка с впавшим в истерику писарем Файфом. Сначала она его расстроила, потом привела в ярость из-за уязвленного самолюбия. Теперь, когда он в сгущающихся сумерках шагал по дороге, стычка с Файфом усугубляла и без того плохое настроение. Все было необычно в этом марше. Уже одно то, что понадобилось восемь с половиной часов, чтобы пройти чуть более десяти километров, было достаточно странным, а если еще добавить к этому условия местности, переход через кокосовые рощи мимо этих людей, глазеющих на пехотинцев, как кучка разочарованных гробокопателей, потом трудный путь по тропинке в глубь острова между двумя плотными, мрачно зелеными, наполненными щебетом птиц степами джунглей… К тому времени они прошли уже почти шесть часов и все были близки к истерике. В голове колонны вышли из строя четыре повара и двое из управления роты: маленький Бид и новый солдат по фамилии Уэлд, который был прикомандирован к управлению в качестве посыльного и помощника писаря. Все они были где-то позади. В вышине пронзительно свистели птицы, крики их были похожи на гогот, словно они насмехались над проходящими солдатами.