2

От профессора Ингрема удалось откупиться крупным денежным кушем и обещанием при первых же выборах сделать его членом Национальной академии наук. Кроме того, он выговорил себе монопольное право выступить в печати с подробным отчетом о своем открытии, лишь только его больше нельзя будет скрывать. Со всеми остальными участниками его экспедиции и всеми работниками упоминавшихся выше четырнадцати сейсмических станций, одновременно с Ингремом пришедшими к таким же выводам, поступили так, как поступают с людьми, заболевшими чумой: их и всех, кто с ними хоть раз общался, начиная с двадцать второго февраля, подвергли строжайшему карантину еще до того, как им удалось сделать их поразительное открытие достоянием гласности.

Конечно, какое-то драгоценное время все же было упущено. Смутные слухи о том, что Атавия будто бы оторвалась от Земли и что кто-то якобы даже видел нижнюю, противоположную сторону новой планеты, все-таки распространились по стране. Но так как, с научной точки зрения, никак нельзя было объяснить, каким образом землетрясение, пусть и необычное, даже с несколькими тысячами эпицентров, могло привести к отрыву от материнской планеты огромного материка, то слухи эти довольно легко были опровергнуты, как досужие вымыслы, пущенные паникерами. Правда, непонятно было, почему до сих пор не восстановлена кабельная и беспроволочная связь с остальным миром. Вызывало удивление и то, что рейсы самолетов и морских судов были ограничены строжайше установленными маршрутами. Но ведь еще более непонятно было, как мог взлететь в космическую бездну целый материк, да еще сохранить при этом в целости свою атмосферу.

А тут еще очень кстати разгорелся конфликт с Полигонией, стремительно переросший в войну. Трагедия Кремпа, Монморанси и еще семи небольших городов, подвергшихся варварской бомбардировке, первые вести о первых победах на фронте, шумиха вокруг первых солдат и офицеров, удостоенных орденов и медалей за храбрость, бешеный бум на бирже, воинственная свистопляска в печати, радио и телевидении, первые сотни писем с фронта в черной траурной кайме и первые жертвы чумы – все это оттеснило слухи о непоправимой катастрофе, будто бы постигшей страну.

И неизвестно, сколько бы еще времени эти слухи вызывали снисходительные или раздраженные улыбки, если бы не капитан Дэд.

Если кто-нибудь когда-нибудь вздумает писать историю пьянства и его влияния на человеческие судьбы, ему теперь уже никак не обойтись без упоминания о капитане Дэде, том самом, которым мог стать, но не стал подполковником только потому, что перепутал рубильники на временном распределительном щитке в подвале штаба военно-воздушных сил. Будем справедливы: как раз в тот вечер, когда Дэд вместо правого рубильника нечаянно включил левый, он был совершенно трезв. Если хотите знать, он вообще не принадлежал к числу особенных любителей алкогольных напитков. Но зато потом, когда он понял, как губительно сказалась эта ошибка на его карьере и как страшны оказались ее последствия для Атавии, капитан Дэд запил. Такое поведение, нисколько не удивительное для человека его умственного уровня, не могло бы нас специально заинтересовать, если бы это не было редчайшим в мировой истории случаем, когда заурядный запой в высшей степени заурядного человека, не облеченного даже минимальной государственной властью, столь сокрушительно сказался на политических настроениях целого народа и на репутации его правительства.

Дэд пил всю неделю, начиная с самого утра двадцать второго февраля, пил, забытый своим шефом, который заявил, что без такого адъютанта он может обойтись сколько угодно времени, пил, окруженный кучкой прихлебателей. Прихлебатели сочувственно вздыхали, хлопали его по плечу, говорили всякие утешительные слова – на то они и были прихлебатели. Находились среди них и такие, которые пытались узнать у безутешного капитана причину его горя, но капитан Дэд только огорченно крякал и предлагал снова наливать бокалы.

Однако вечером двадцать восьмого февраля, ровно через неделю после своей злополучной ошибки, Дэд все же разболтал то, что должно было умереть между ним и генералом Зовом.

Через час тайна массированного атомного залпа, превратившегося в атомный взрыв, облетела весь Эксепт, еще через два часа – всю страну (хотя атавская пресса, радио и телевидение словно воды в рот набрали), перемахнула через линию фронта в Полигонию и там была обнародована в экстренных выпусках ряда газет.

Но напрасно ждали люди дальнейших подробностей: по специальному распоряжению главнокомандующего полигонскими вооруженными силами и здесь, в Полигонии, было решительно запрещено публиковать какие бы то ни было материалы о «фантастическом заявлении спившегося молодого человека».

Утром первого марта все газеты Атавии и Полигонии поместили сообщение о смерти капитана Р. Дэда, покончившего с собой в припадке белой горячки… Но ни слова нигде не было о том, что весь континент потрясен признанием покойного Дэда, которого, видимо, поторопились убрать как слишком опасного свидетеля. Но теперь уже всякому мало-мальски толковому атавцу не трудно было установить роковую связь признаний Дэда с необычайным землетрясением двадцать первого февраля и с затянувшимся отсутствием связи с остальным миром. Становилась понятна и причина строгого регулирования маршрутов для авиации и судоходства (только в непосредственной близости от берегов страны и ни шагу мористей пятимильной зоны под страхом пятнадцати лет каторжных работ и конфискации имущества!). Было ясно: землетрясение двадцать первого февраля на самом деле было не землетрясением, а взрывом, произведенным правительством с целью, которая еще пока оставалась неясной, но с результатом, который, увы, был яснее ясного: Атавия оторвалась от Земли и превратилась в самостоятельное и весьма мизерное небесное тело.

Теперь уже десятки миллионов людей выражали сомнение в том, кто взрыв в Киниме – дело рук агентов Москвы. Чумные крысы и майские жуки вырвались на просторы Атавии в результате преступных действий человека, оплачиваемого, и очень высоко оплачиваемого, не Кремлем, а Эксептом. Имена генерала Зова и его неудачливого адъютанта не сходили с уст.

Было над чем призадуматься и помимо этого. Например, война. Она действительно принесла некоторое смягчение безработицы, но вместо кошмара безработицы над Атавией нависли кошмары воздушных тревог, – не учебных, а самых настоящих, как в какой-нибудь Корее. Миллионы атавцев познали бессонные ночи, когда не знаешь, останешься ли жив к моменту отбоя и вернешься ли домой под привычный кров или на дымящееся пепелище.

А атавцы в военной форме, в свое время заброшенные на заграничные военные базы и оказавшиеся теперь на другой планете? Кто же это забросил Атавию в мрачные космические глубины? Гнетущее сознание, что никогда уже не увидеться с сыновьями, с мужьями, внуками и братьями повергло в траур и смятение тысячи и тысячи атавских семей.

Люди ожесточились. Хуже того: люди начинали думать, и не было такой силы, которая могла бы приостановить этот зловещий для правителей Атавии процесс. Газеты, радио, кино, телевидение, книги, журналы – все, что в течение многих десятилетий лихо и нагло отвлекало атавцев от размышлений, все это вдруг отказало, заработало на холостом ходу, вызывая досаду и раздражение и у читателей, и у редакторов, и у их хозяев.

Уже спустя какой-нибудь час после смерти капитана Дэда хозяева республики пришли к выводу, что можно было, пожалуй, и не кончать его «самоубийством», потому что все равно все уже всем известно, и что самое правильное сейчас – официально признать, что в результате неудачного взрыва Атавия действительно превратилась в самостоятельное небесное тело. Надо было, правда, объяснить, какие цели преследовались этим взрывом. Правительство обещало сделать это еще в течение марта месяца, так как спешка могла будто бы принести (в условиях войны!) непоправимый ущерб обороне.

3

Атавцы ходили с повышенной температурой; их организмы боролись с ослабленными чумными бактериями, введенными прививкой. Это было в порядке вещей и совсем не так мучительно, как многие со страхом ожидали. Серьезно страдали от этого сравнительно легкого недомогания лишь те, кто не испытывал других более серьезных переживаний. На фронте, а также в Кремпе, Монморанси и других местностях, где война сказалась не столько повышенной деловой конъюнктурой, сколько бомбами, пожарами и кровью, люди уже на другой день после прививки почти переставали замечать, что у них повышенная температура.