– И все же, как мне кажется, в настоящее время “взаимоотношения” двух космических тел почти нормализовались и стабилизировались, - заметил я.

– Да, почти так. Земля сейчас вращается достаточо равномерно, крупных катаклизмов не происходит. А животные и растения в своих размерах приспособились к существующей силе тяжести и не превышают разумных размеров.

– А вы знаете, - вспомнил я, - еще Эдуард Константинович Циолковский говорил о том, что размеры людей и всех других существ зависят от силы тяжести.

– К этому же выводу пришел в свое время и Галилей, - отозвался Порфирий Игнатьевич. - Природа - искусный конструктор, у нее все, до мелочей, точно рассчитано.

Некоторое время мы сидели молча. Музейный служитель ждал, видимо, оценки своей гипотезы, а я напрягал ум, пытаясь найти в ней уязвимые места. Но тщетно, все казалось допустимым, логичным.

– Почему же вы публично не выступите с этой интересной теорией? - спросил я.

Хозяин квартиры слабо махнул рукой:

– Где уж мне, старому дилетанту, вступать в дискуссии со светилами науки! К тому же эта теория разработана лишь в общих чертах и еще недостаточно аргументирована.

– И все же она интересна во многих деталях. А что, если я сам попытаюсь о ней написать?

Старик немного подумал, затем сказал: - Что ж, пишите. Только не указывайте моей фамилии.

…И я выполнил эту скромную просьбу Порфирия Игнатьевича.

ЛЮДМИЛА ОВСЯННИКОВА МАШИНА СЧАСТЬЯ

День наступил. Обычный, рабочий. Солнце холодное, меднолобое. Как-то грустно. Я всю дорогу не могу понять почему?

– Вы что, машин не боитесь? - прохожий за рукав придержал: - Так и несчастью быть недолго.

Машина - счастье.

Машина “- несчастье.

Слова соединились и зазвучали. Машина счастья есть, живет рядом.

Вчера дом засыпал постепенно. Сначала замолкли дети, потом перестали стучать каблучки, шаркать подошвы и, наконец, остался лифт - один как перст на весь дом.

Я лежала и слушала его. Он где-то внизу выжидающе звякал железом, потом мерно пыхтел по этажам, и вдруг ахала дверь и оживали шаги. Машина счастья кого-то привезла.

Я никак не могла согреться и поэтому не засыпала.

Где же ты? Где же твои шаги? Машина счастья, привези мне их, ну, пожалуйста!

И в-ответ опять звякало железо, опять постукивало сердце машины, и, шумно вздохнув, она останавливалась на моем этаже. Широко распахивалась дверь. Нет, шаги не твои, замерли около чужой квартиры.

А машина уже летела вниз к земле, к траве и деревьям.

“Я лечу на землю! Кто со мной? Торопитесь! Я сейчас полечу обратно вверх, высоко, далеко, до Луны и обратно”.

И ты вошел в лифт, тебя уговорила машина, ты забыл, что не так высоко, как Луна, всего на 6-м этаже живем мы с Сережкой и очень давно (ждем тебя.

Ты пролетел мимо, не заметив, что мы не погасили в кухне свет и завернули картошку в одеяло.

Что ж, машина счастья не может привозить счастье всем сразу - у нее слишком слабые плечи и маленькая кабина, а счастье, наверное, большой и тяжелый груз.

Ты летел и летел, а я смотрела из окна, не вставая с постели.

Вот ты уже подлетел к Луне, вот скрылся за ее блестящим лбом.

Солнце разбудило меня, потом Сережку.

– А папа не приехал?

И пока я думала, рассказать ли ему про машину счастья, он спросил:

– Может быть, он нас разлюбил?

– Да, - вздохнула я, - он улетел в машине счастья.

– Мама, но его машина называется космической ракетой, и ты всегда плачешь, когда он улетает. Даже когда он совсем близко - только на Луне, ты за него боишься, как будто он такой же маленький, как я. Это не машина счастья.

Сережка опустил голову, прикрыл глаза и вдруг крепко-крепко их зажмурил и даже сжал кулачки.

– Я вижу, вижу: папа сидит на корточках в своем белом скафандре, пересыпает красный песок, вот он поднял блестящий камушек, отряхивает перчатки, кладет - смотри, смотри, мама!

Может быть, уже все перемешалось в нашем мире - папы-космонавты, ясновидящие дети, машины, которые соединяют этажи, города и планеты. И только все дальше разбегаются сердца. Одному нужен грохот реактивного двигателя и консервный воздух скафандра, другому пока только лунный камушек в коллекцию, а мне?

Резко зазвенел колокольчик у двери. Лифт все-таки указал перстом на нашу квартиру. Я пробежала по короткому коридору, как будто взлетела на Карадаг. Голубой фирменный бланк радиограммы с Лунодрома: “Извини, что улетел не попрощавшись. Буду через неделю. Полетим все вместе отпуск Черное море. Целую всегда ваш земной человек”. А машина счастья уже пыхтела внизу, снова кого-то впускала в тесную кабину.

Сережка прижался и почти твоим голосом сказал: “Не нужно мне камней ни с Луны, ни с Марса - у Черного моря столько разноцветных камушков! Хватит на все коллекции”.

ЮРИЙ МОИСЕЕВ ПРАВО НА ГИПЕРБОЛУ

– Господи, твоя воля, еще одного привезли! - с досадой воскликнул дежурный поста Эмоциональной службы № 987, ототкладывая в. сторону любимую газету “Вечерний звон” и прислушиваясь к невнятным возгласам и возне в коридоре. Дверь распахнулась, и на середину комнаты, явно за счет милосердно сообщенного ему ускорения, стремительно вылетел немолодой грузный мужчина с выпуклыми глазами, перекошенными склеротической яростью, и деликатным чубчиком, сбившимся с определенного судьбой места.

– Возмутительно! - кинул он дежурному, отдуваясь. - Не успел я в своей речи употребить всего три эпитета и одну гиперболу, как ваши сотрудники стащили меня с трибуны. Это неслыханный произвол!

– Вы продолжаете преувеличивать, - хмуро сказал дежурный, подавая задержанному упавшую шапку.

– Профессор международного права Фильдекосов, - представился арестованный и, слегка наклонившись, доверительно добавил: - В отставке.

– Капитан Иванов.

– Очень приятно! - с автоматизмом воспитывавшихся людей в один голос проговорили они и приступили к делу: один - обвинять и не верить ни одному слову задержанного, а другой - оправдываться и доказывать свою правоту, зная, что ни одному его слову не поверят.

– Вы должны были бы, профессор, подавать пример другим гражданам, будучи юристом… пм… в отставке, а вы сами нарушаете.

– Капитан, это сплошное недоразумение. Ну посудите сами. Всего три эпитета и одна гипербола! Кому они могли принести ущерб?

– Он ничего не понимает! - возмущенно воскликнул один из сопровождавших. - Надо заставить его пересдавать права на публичное выступление.

– Спокойно, сержант Петров. Я уважаю ваше профессиональное право на волнение, но им не следует злоупотреблять. Доложите обстоятельства дела.

– Слушаюсь, капитан! - вытянулся тот. - Во время юбилейного торжества в честь академика Пташечкина задержанный употребил следующие выражения… Одну минуту… - Сержант начал поспешно перелистывать записную книжку.

– Не трудитесь, - брюзгливо буркнул задержанный. - Я употребил, говоря о роли академика Пташечкина, слова “гениальный:”, “талантливый:”, “эпохальный” и гиперболу “корифей мировой науки”.

– Вы совершили большое преступление, - грозно вымолвил капитан, даже побледнев от негодования.

– Я понимаю, - уныло ответил Фильдекосов,-и признаю, что бессовестно солгал во всех четырех случаях. Но полагаю, смягчающим обстоятельством можно считать то, что я выступал перед коллегами, которые, разумеется, не поверили ни одному моему слову, уважительно промолчав из вполне понятной профессиональный солидарности. Пусть даже и неверно истолкованной, - жалобно добавил он, поняв по глазам капитана, что его аргументация неубедительна.

– Да, но там были и студенты, - вставил сержант.

– Это возмутительно в конце концов! - Профессор вскочил со стула и яростно накинулся на оторопевшего сержанта. - Как вам не етыдно, молодой человек, - кричал он, потрясая кулаками, - говорить о том, о чем вы не имеете совершенно никакого представления! - Он неожиданно зарыдал. Глотая слезы вместе с водой из стакана, который поспешно подал ему капитан. Профессор бормотал: - Вы думаете, почему я вышел в отставку? Почитайте-ка с мое лекции современным молодым людям. Как я ни воздерживался от эпитетов, гипербол и других украшений речи…