В этот вечер она пошла смотреть звездную картину Ричарда Бартелмесса, ее любимого — после Джеймса Нельсона — актера. Она не любила Валентино, он ей страшно не нравился, хотя умом она понимала, что он великий актер, владеющий адским динамизмом; но она предпочитала более мягкий, созерцательный тип мужчины. Ей нравились мужчины стойкие и мускулистые, но не грубые. Грубость, решительные приемы и подходы не трогали ее вовсе. Но мужчину вроде Нельсона, с этой грустной задумчивостью, насмешливым выражением глаз, бархатистым голосом и полной уверенностью в себе, она находила весьма привлекательным.

Выйдя после фильма, какое-то время она стояла среди шумной, возбужденной толпы, ожидающей выхода знаменитостей с премьеры, проходившей в соседнем кинотеатре. Когда "звезды" начали выходить, копы сильными руками и движениями локтей прокладывали им путь сквозь толпу; Джанет оттиснули назад, огромный мужчина перед ней давил на нее, она давила на того, кто стоял сзади, и с того места, куда ее вдавили, она ничего не видела, кроме верхушек мужских шляп и султанчиков из перьев, покачивающихся над маленькими дамскими шапочками.

Глава восьмая

Уже несколько месяцев она чувствовала, что хорошо бы повидаться с отцом. Долгое время между ними существовала некоторая неловкость, дающая себя знать всякий раз, как они встречались; она не хотела видеть его, пока работала в "Палм-рум", потому что не умела лгать, а если бы сказала ему, где она работает, то заранее знала, что будет; этот его взгляд — почти удовлетворенный — говорил бы, что она оправдала его наихудшие предчувствия. Взгляд говорил бы, что она встала на тот путь, на котором ее ждет окончательное падение; у нее не было ни желания, ни сил доказывать ему обратное. Нет, не отцовской ярости она боялась, это бы еще ничего, если бы он кричал и разыгрывал роль жестокого отца, требующего, чтобы дочь изменила образ жизни. Но она знала, ничего подобного быть не может, это совсем не в его характере; он будет просто смотреть на нее понимающе этими своими разглядывающими серыми глазами, пропуская сквозь пальцы пряди серебристых волос и стоически принимая все как неизбежность. Эта манера смотреть, когда она говорила о себе, вгоняла ее в тупик, заставляя поверить, что все Действительно предрешено, что никто ничего не может изменить, — все и должно так быть и будет так на долгие времена. Он не говорил ничего конкретного, но она легко читала на его лице все, что он думает. И все же, все же она хотела повидаться с ним. Она хранила счастливые воспоминания, связанные с ним, воспоминания о тех временах, когда все между ними было прекрасно, — и самое прекрасное в те дни было то, что она ничего не предпринимала, не посоветовавшись с ним и не получив его дозволения на каждый шаг и поступок. Как ни странно, она еще лелеяла надежду, что такое может повториться опять. Каждый раз, как она шла повидаться с отцом, она надеялась, что его отношение к ней переменится, что ее злодеяния — каковы бы они ни были — за давностью лет будут преданы забвению.

Она припарковала "паккард" за углом дома, в котором жил отец (она не хотела лишних расспросов о том, что это за автомобиль), и поднялась на второй этаж, к его холостяцкой квартире. Она знала, сегодня он должен быть дома, поскольку сегодня вечер понедельника, а этот день он всегда посвящал приведению в порядок своего гардероба. Вторники и четверги отводились для занятий в голливудском атлетическом клубе, а среды и пятницы — для посещения голливудского мужского клуба. По субботам он ходит смотреть фильмы, а в воскресенье — после посещения церкви — наносит визит своей сестре, живущей в Пасадене. Джанет позвонила в дверь и услышала голос отца:

— Кто там?

— Это я, Джаи.

— Дверь открыта, детка. Входи.

Он гладил в это время брюки, отпаривая их через смоченную водой ткань; она вошла в комнату; он посмотрел на нее и улыбнулся своей всепонимающей улыбкой. Ее сердце вздрогнуло, когда она, в какой уже раз увидела, как он красив с этой своей осанистой фигурой, благородными бровями, тонко очерченным ртом.

— Виноват, бэби, — сказал он, — не погладь я свои штаны, так кто мне их выгладит? Одну секунду.

Он закончил глажку, поднял брюки и придирчиво осмотрел результат своей работы, губы его поджались, выражая удовлетворение, потом он отставил тяжелый утюг и подошел к дочери. Она подумала: будто два дня прошло, как мы не виделись, будто мы видимся чуть, не каждый день. Он обнял ее скорее по привычке, чем от каких-либо чувств, и она опять отметила про себя, как мелочно он уклоняется от того, чтобы притянуть ее поближе, сделать объятие сердечнее; их тела почти не соприкоснулись, и губы его почти неосязаемо скользнули по ее щеке.

— Как ты тут, па?

— О, прекрасно, прекрасно.

— Выглядишь ты хорошо.

— Да, и восхитительно себя чувствую. А как ты? Как поживает моя бэби?

— О, все хорошо, па.

— Ну и чудесно, чудесно.

Он одарил ее властной улыбкой, совсем такой же, какую он уделял Поле Негри, когда играл врача в фильме "Цена любви" и уверял ее после автомобильной катастрофы, что с ней все будет прекрасно, прекрасно.

— Приводишь в порядок свой гардероб?

— Да. Одежда все время дорожает. Поневоле будешь присматривать за ней. Она ведь орудие моего ремесла.

Комната совсем не изменилась; скрупулезная опрятность и монастырская скудость: узкая кровать с распятием, висящим над изголовьем; два больших гардероба у одной стены; умывальник, два кресла без ручек, простой белый комод для белья — у другой; клюшки для гольфа стояли в подставке для зонтиков, теннисные ракетки лежали на верху одного из гардеробов.

— Ты следишь за собой, па?

— О да, вполне. Я в отличной форме.

— Как с работой?

— Жаловаться не стану. Работу получаю регулярно. Этот год для меня совсем не плох. Не то что двадцать первый, когда было так туго… Но после всего, я чувствую, дела начинают поправляться. Конечно, они на студии постоянно твердят об экономии, у них прямо-таки припадки бережливости, но главное, я думаю, не терять оптимизма. Ты знаешь, бывают моменты, когда лучше зайти в другой день, время не так уж поджимает, не берет за горло… А вспомнить двадцать первый год, чего только не приходилось делать, приходилось брать любую Роль, какую ни предложат. До сих пор с содроганием вспоминаю то время. Подчас не было денег на билет, чтобы выезжать с труппой на место съемки. Один раз Дорогу мне оплатили, но за это я должен был ехать назад в качестве сопровождающего труп… — Он усмехался. — Ладно, чего вспоминать… Кстати, это трудное возвращение в обществе трупа положило начало целому ряду удач, и дела пошли лучше.

— Они дают тебе приличные роли?

— Ну, ты ведь знаешь, как оно бывает. Они все достаточно одинаковы, эти эпизодические роли. Но я еще никогда не доходил до того, чтобы сниматься в массовках, — все-таки это хоть маленькие, но роли. У меня был хороший эпизод с Вилмой Бенки пару недель назад. Нужно было вставить в глаз монокль, — ты не думай, что это так просто, нет, это сложная вещь, тут надо иметь определенные навыки, тем более что тебя показывают крупным планом в ресторанной сцене. Режиссер был весьма доволен и любезно мне сказал, что я внес в эту сцену массу выразительности. Понимаешь, ведь подобную сцену легко испортить, придав ей оттенок вульгарности.

Теперь, как всегда случалось после его ответов на ее вопросы, в их беседе произошла пауза, взаимное молчание, заставляющее ее испытывать неловкость и смущение, и всякий раз она безнадежно надеялась, что он первым прервет молчание и расспросит ее поподробнее о том, как живет она. Но он, видимо, не находил это необходимым, погружаясь в бесконечное молчание; на лице его было такое выражение, будто он терпеливо ожидает, когда камеру наведут на него. Молчание длилось и длилось. "Если я помолчу еще немного, он обязательно заговорит или как-то иначе положит конец молчанию", — думала она. Это становилось похоже на детскую игру — кто кого перемолчит. И она больше не вытерпела, она почувствовала, как слезы наворачиваются на глаза, и сказала: