— Садитесь, майор, сейчас сюда приведут Скульского, и я вызвал вас, чтобы получили удовольствие от разговора с самим Президентом.

Майор устроился возле Коренчука, лейтенант, возбужденный прерванной беседой, хотел продолжить ее, но дверь открылась и в кабинет вошел Президент в сопровождении милицейского эскорта.

Взяли Президента вчера вечером дома на Русановской набережной, и он имел возможность одеться в соответствии с предстоящим образом жизни. Видно, был человеком практичным, потому что выбрал джинсовый костюм, темную водолазку и туристические ботинки на толстой подошве.

Президент остановился посреди комнаты, внимательно осмотрел присутствующих, остановил взгляд на Хаблаке и сказал:

— Вот видите, майор, встретились снова, а вы тогда не поверили мне...

— Не было достаточных оснований для знакомства, — уклончиво ответил Хаблак.

— Были, — энергично опроверг Президент, — и вы напрасно не вышли в коридор.

— Вы что. надеялись купить меня?

— Все покупается и продается, майор.

— А вы нахал, — не выдержал Коренчук. — И во сколько же оценили майора милиции?

— К сожалению, дорого, — вздохнул Президент. — Я дал бы столько, что ему и не снилось. И никогда не приснится даже в самых розовых снах.

— Да, уж давать вам было из чего, — согласился Коренчук. — Нагребли... Сколько у вас взяли? Кажется, только наличными под семьдесят тысяч? Не считая сберегательных книжек, валюты и ценностей...

— Садитесь, Скульский, — приказал Дробаха, — надеюсь, вы хоть теперь поняли, что не все у нас продается и покупается.

— Нет, — покачал головой Президент, — не понял и никогда не пойму. Что бы ни говорили, знаю: все берут, надо только не ошибиться, сколько кому дать.

— Голову надо на плечах иметь! — зло воскликнул Коренчук. — Тогда бы понял — не все.

Скульский махнул рукой, оставаясь при своем мнении, аккуратно подтянул брюки на коленях и сел, закинув ногу на ногу.

— На каком основании все же меня задержали? — спросил.

— Я не советовал бы вам петушиться, — заметил Дробаха. — Вы обвиняетесь в спекуляции листовым алюминием, организации взрыва в аэропорту, соучастии в убийстве гражданина Манжулы Михаила Никитовича, я уж не говорю о том, что давали взятки служебным лицам.

— А какие, собственно, у вас доказательства против меня?

— Все в свое время, Скульский. Вы нигде не называли своей фамилии, считали, что ни Гудзий, ни Хрущ не смогут выдать вас. Но они узнали вашу физиономию но фотографиям. Вы обвиняетесь, Скульский. в расхищении социалистической собственности в особо крупных размерах.

— Сейчас вы скажете, что только чистосердечное раскаяние смягчит мою вину и суд учтет это... Старая песня, гражданин следователь, и не надо меня агитировать. Не буду я вам помогать: докажете — признаю, не докажете — нет. Сами понимаете, у нас с вами абсолютно противоположные взгляды, мы с вами враги, гражданин следователь, вы стремитесь к одному, я — совсем к другому, мне ваши законы вот тут сидят, — хлопнул себя по затылку, — они связывают меня по рукам и ногам, я против них и против вас, жаль только, что проиграл.

— Да вы не могли не проиграть, — Дробаха поднялся во весь рост и показался Хаблаку выше, чем обычно.

— Не говорите... — блеснул глазами Скульский. — Ведь вы же случайно вышли на нас.

— Нет, Скульский, вы проиграли уже тогда, когда только начали свою аферу. Как таракан, хотели спрятаться в любую щелку, почувствовали, что с листовым алюминием дело швах, перекинулись на полиэтилен — видите, мы знаем даже это, хотя еще и не задержали Шиллинга, по обязательно задержим, теперь никто из вашей шайки не уйдет от расплаты.

— Не знаю я никакого Шиллинга, даже и не слышал о таком, — возразил Президент.

— Это еще не все, Скульский. Вы думали, что удастся взорвать самолет, вам не жаль было десятков людей, вам вообще никого и ничего не жаль, вы хищник, Скульский, и мы не можем мириться с такими в нашем обществе!

Дробаха вызвал конвоира и приказал увести Президента.

Скульский, опустив голову, направился к дверям, а Дробаха бросил ему в спину:

— Мы взорвали ваше логово. Скульский, и не будет пощады таким, как вы. Никогда и никому!

Дробаха поднял руку, как будто произносил клятву, а Хаблак отошел к открытому окну. Подумал: молодец. Иван Яковлевич, хорошо сказал — и правда, они взорвали логово преступников, теперь можно хоть на время перевести дух.

Майор сел на подоконник боком, засмотрелся на небо, вдруг заметил серебристый отблеск далеко под солнцем: самолет, охваченный со всех сторон его лучами, скользил в синеве. Одинокая крапинка двигалась в прозрачной высоте, казалось, бросая вызов вечному покою. Хаблак подумал: сколько их пронзают небо над материками и океанами! Летят с севера на юг, с востока на запад, будоража небесный простор ревом моторов.

1982 г., Киев

СКИФСКАЯ ЧАША

Он положил ладони на стол и попытался не показывать волнения — мужчина лет тридцати пяти с большими натруженными руками кузнеца, и майор Хаблак почему-то не мог отвести взгляд от этих длинных и сильных пальцев, чисто вымытых, с ухоженными ногтями, но мозолистых и со следами царапин, рук, привыкших к черной работе, хотя это были руки доктора наук. Хаблак знал, что ими перебраны тонны земли, что ученый не жалел времени, отыскивая обломки древней вазы или наконечники стрел. Руки свидетельствовали о терпении и целеустремленности ученого, с которыми, вероятно, неделями и месяцами он раскапывал какой-нибудь курган, зная, что вся эта тяжкая работа может оказаться тщетной.

Что ж, каждому свое, и можно представить себе радость человека, наконец-то нашедшего что-то. А человек, положивший сейчас руки на стол и смотревший куда-то мимо майора, нашел не что-нибудь — его находка буквально ошеломила не только научный мир, о ней сразу же заговорила пресса, ведь такое случается нечасто: в раскопанном скифском кургане лежала серебряная с позолотой чаша.

Ее вместе с другими вещами, которым тоже нет цены, нашли в усыпальнице скифского вельможи или царя. Она лежала, будто ее положили совсем недавно, хотя минуло около двух тысячелетий с тех пор, когда из нее в последний раз пили искристое вино, а может, просто холодную родниковую воду из ручейка, пробившего себе путь в соседней степной балке.

Ученый волновался, да и сам Хаблак тревожился, потому что эта уникальная чаша исчезла, накануне вечером кто-то похитил ее в издательстве, где выходила книга Ивана Васильевича Хоролевского и где он согласился рассказать о раскопках знаменитого кургана и показать уникальные находки.

— Я думаю, Иван Васильевич, — бодро заговорил Хаблак, хотя и не был окончательно уверен в своих словах, — мы вашу чашу найдем, не имеем права не найти, потому что какие же мы тогда... — Он хотел сказать «сыщики», но почему-то застеснялся этого слова, запнулся, щелкнул пальцами и произнес не то, что хотел: — криминалисты...

Слово прозвучало несколько напыщенно, майор сразу понял это и смутился, но Хоролевскому было не до словесных тонкостей — он сжал пальцы в кулак и глухо сказал:

— Никогда... никогда не прощу себе...

Хаблак понял, что имеет в виду ученый, однако не стал успокаивать его — в конце концов, доля вины Хоролевского велика: так носить в портфеле вещи, да еще не имеющие цены... Майор слышал, что скифская чаша бесценна, за рубежом коллекционеры могут дать за нее два миллиона долларов или даже больше — и вот тебе...

— Она не может исчезнуть, это было бы преступлением перед наукой! — Профессор умоляюще смотрел на майора, однако что тот мог добавить к уже сказанному? Склонил голову в знак согласия, и археолог понял его: встал, крепко пожал ему руку и пошел к выходу.