– Галя, отходим! Жми к лесу!

Не прекращая огня, «тридцатьчетверка» начала отползать, спускаясь по противоположному склону насыпи. Пули звонко щелкали по броне. Вдруг тяжелый удар потряс машину, словно пытаясь грубо подтолкнуть ее. Все внутри зазвенело, посыпалась краска. Крупный подкалиберный снаряд-болванка угодил в танк, но, на счастье, под большим углом. Скользнул по броне, оглушил экипаж, оставив метку, заблестевшую обнаженной сталью.

– Разворачивай и к лесу!..

Галия задыхалась от порохового перегара, волосы под шлемом слипались, капли пота струились по лицу, а ногам было холодно. В сапогах хлюпала вода, ватные брюки хоть выжимай. Но некогда было думать о себе. Она заученно двигала рычагами, нажимала на педали и уводила «тридцатьчетверку» из зоны губительного огня.

Глава седьмая

Марина Рубцова возвращалась к себе в квартиру удрученной. Она продрогла: шел мокрый снег и со стороны моря дул холодный ветер. Она почти полдня колесила по городу, чтобы отвязаться от «хвоста», уйти от слежки, если таковая возникнет. И лишь после этих предварительных мероприятий Марина посетила места, где находились тайники. Но оба тайника – и основной и запасной – были пусты. Как и неделю, как и месяц назад. Пальцы нащупывали лишь старую паутину…

Настроение, и без того неважное, сразу ухудшилось. Рухнула надежда, которой она жила последние дни. Почему-то казалось, что наконец-то о ней вспомнили, что в тайнике будет не только обычная почта для передачи в Центр, но весточка для нее лично. А если и не весточка, то краткая записка с условным знаком на встречу. Так было часто. Марина приходила к условленному месту, где ее встречал Миклашевский и передавал деньги на жизнь. А деньги ей сейчас крайне нужны. Одежда пообносилась, обувь стерлась. И за квартиру надо платить. Последнее время она проходит мимо магазинов, не останавливаясь у витрин, как многие бельгийки, не рассматривает ни платья, ни модную обувь, ни сказочно воздушное нижнее белье, ни манящие взор драгоценности. Если же и бросает взгляд, то главным образом на витрины продовольственных магазинов, где выставлены окорока, колбасы, копченые сосиски. А в овощных чего только нет в эти январские зимние дни: от ананасов, апельсинов, бананов до свежей, словно только снятой с грядки, крупной клубники… Она привыкла к этой сказке, к этому чуду. Всего много, но все дорого. Рядовым бельгийцам не по карману.

По городу разъезжают автофургончики суповаров и чуть ли не около каждого дома звонят в колокол, созывая хозяек. Суп здесь не является, как у нас в России, обязательным первым блюдом, хозяйки его обычно редко варят и предпочитают покупать готовым. Но разве сравнить эту похлебку с домашней куриной лапшой, рисовым мясным супом, макаронами с бараньей грудинкой, не говоря уже о душистом, наваристом украинском борще или густых щах из кислой капусты, которую здесь не умеют солить, как дома, в России: с антоновскими яблоками, тмином, лавровым листом, сливами и клюквой… Марине давно опостылели местные пресные блюда, хотя она и старалась к ним привыкнуть, – видимо, трудно русскому человеку долго воспринимать однообразие пресной еды. Но одно блюдо все же пришлось Марине по душе. Вкусное и, как говорится, любому смертному по карману. Это картофельные ломтики, обжаренные в кипящем масле. Бельгийцы умеют мастерски жарить эту самую картошку, так, что пальчики оближешь. Чуть ли не на каждом углу можно встретить маленькие будочки, в которых ничего нет, кроме очага, двух-трех кастрюль да баночек с приправами. По городу разъезжают желтые домики на колесиках с красными спицами, с чугунными печками внутри и жестяной дымовой трубой, прикрытые сверху ажурной китайской шапочкой из той же жести. Ломтики берут домой к обеду, поедают в харчевнях, запивая пивом, в ресторанах с бифштексами и просто на улице, держа в руке бумажный кулек…

И у Марины сейчас был в руках бумажный пакет. Горячий картофель приятно грел застывшие руки. А ломтики, нежные, пахучие, поджаренные на оливковом масле, слегка присыпанные солью, прямо таяли во рту.

Впереди шли молодые женщины, ели на ходу. Одна громко рассказывала подругам анекдот, который Марина уже не раз слышала: богатая дама спрашивает у своей служанки: «Скажи, милая, а с чем вы дома едите фриты?» «О мадам, – отвечает служанка, – с толченой солью!» Женщины смеялись, а Марина грустно улыбнулась. На мясо и овощи не у всех есть деньги, приходится обходиться просто солью.

Скомкав пакет, Марина бросила его в урну, носовым платочком вытерла пальцы. Скромная еда как-то сразу придала ей силы и подняла настроение. Она бодрее зашагала к центру. Жизнь не такая плохая штука, даже здесь, далеко от Родины. Как бы там ни было, как бы ей лично ни приходилось туго, она может только радоваться, что дожила до этих счастливых долгожданных дней, когда наши войска на всем великом фронте, от севера до юга, бьют и колотят немецкие войска и катятся неудержимой лавиной к фашистской Германии. Наступает время великого возмездия.

Домой возвращаться не хотелось. Можно было, конечно, сесть в автобус и махнуть за город, на виллу Ивонны Ван дер Графт. Дружба между ними продолжалась. Но сегодня Марине не хотелось встречаться с ней. Вообще ни с кем не хотелось встречаться. Марина вышла на набережную. Свинцово-серая вода широкой реки, серый гранит набережной, мрачно-серая, тяжелая, бесформенная на первый взгляд громада древнего замка. И над рекой, тускло блестящей, затуманенной вдали и словно заштрихованной белесым карандашом летящих хлопьев снега, нависли серые низкие тучи, дул холодный, пронизывающий до самых костей ветер. Набережная была почти пуста. По ней прогуливались лишь редкие группы немецких солдат и самодовольных офицеров, с любопытством оглядывающих местные достопримечательности. Солдаты были юные, почти мальчишки, и пожилые, видимо, из резерва.

Марина свернула на улицу, короткую и прямую, и направилась к площади, к собору, который отсюда, со стороны набережной, казался еще более величественным, безраздельно царящим над городом, как его страж и вечный символ, его душа и поэзия, выраженная в камне и строгих линиях готики. Главная башня собора уходила вверх, в серые тучи и, казалось, своей остроконечной вершиной пронзала их.

Марина не верила в Бога, она снисходительно относилась к тем людям, которые, по ее убеждению, запутались в паутинных силках религии. В середине двадцатого века смешно верить в сверхъестественную силу. Но собор, в резном камне которого, казалось, застыло движение времени, покорял ее сердце своим величием и строгой красотой. И всякий раз, когда Марина входила в него, она испытывала странное чувство, разобраться в котором было непросто. Она искренне восхищалась мастерством человеческих рук и разума, создавших этот тяжело стоящий на земле каменный мир. Внутри собор поражающе огромен и пуст, и человек, впервые вступивший под его строгие своды, невольно как-то терялся и ощущал свою бренность и беспомощность перед вечностью. Казалось, что здесь существует свой мир, в котором нет настоящего, сегодняшнего времени с его беспокойствами, тревогами и страхами, а есть только далекое и никогда не умирающее прошлое и рядом с ним бесконечное будущее.

Разные эпохи оживают в разных уголках собора, но все статуи, росписи, лепные украшения, все богатства мира меркнут перед картинами Рубенса. Марина двигалась как заколдованная, ноги сами несли ее к знаменитому триптиху, вернее, к любимой ею главной его части – «Снятие с креста». Трудно найти более естественное и вместе с тем поразительное обрамление для картины гениального художника, чем эта прозрачная, рассеченная чередой стрельчатых арок полутьма собора, чье однообразие и напряженная строгость камня буквально взрываются, как грозовые свинцово-мрачные тучи нежданным солнечным лучом, ярким соцветием пылающих красок. И всякий раз, когда Марина приходила сюда, ей казалось, что только сейчас движение в картине окаменело, замерло, остановилось на миг. И еще казалось, что едва пройдет это «остановленное мгновение», как рухнет на протянутые руки всей своей ледяной тяжестью мертвое тело. И еще ей казалось, что казнили, распяли на кресте не Христа, а какого-то близкого ей товарища, подпольщика, который попал в лапы гитлеровцев и прошел все круги ада и умер в мучениях, не выдав своей главной тайны, умер с твердой верой в неминуемое возмездие и торжество справедливости. И эта вера передавалась и ей, озаряла ее мятущуюся душу, уча стойкости, вселяя уверенность и наполняя силой для борьбы и жизни.